Читать онлайн книгу "Во имя Гуччи. Мемуары дочери"

Во имя Гуччи. Мемуары дочери
Патрисия Гуччи


Мода. TRUESTORY
Патрисия Гуччи рассказала о своем отце как об обычном человеке, а не как о главе бренда. Передала всю атмосферу, царившую внутри семьи, особенно много внимания уделила тайной женитьбе Альдо Гуччи на Бруне Паломбо (своей матери), которая была младше его на 30 лет. В книге она использует откровенные письма, которые Альдо писал своей возлюбленной, а также в деталях рассказывает и о своих взаимоотношениях с отцом.





Патрисия Гуччи

Во имя Гуччи. Мемуары дочери



Patricia Gucci

IN THE NAME OF GUCCI: A MEMOIR

© 2016 by Patricia Gucci

This translation published by arrangement with Crown Archetype, an imprint of the Crown Publishing Group, a division of Penguin Random House LLC and with Synopsis Literary Agency

© Мельник Э. И., перевод на русский язык, 2017

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет за собой уголовную, административную и гражданскую ответственность.


***


«Публике кажется, что закулисье модных домов так же гламурно искрится, как модели на подиуме. Но на деле все оказывается совсем иначе. Даже у великих дизайнеров есть много скелетов в шкафу.

Эта книга – история любви, ненависти и предательства».

Журнал Cosmopolitan


***


Моей матери


Описанные в этой книге события опираются либо на личные переживания и наблюдения, либо на рассказы родителей и других людей. При любой возможности я старалась найти им независимое подтверждение, но допускаю, что в моем изложении они не всегда могут быть такими, какими их помнят другие. В отдельных случаях я изменила имена, чтобы защитить людей или не обидеть их. Любые ошибки – моя собственная погрешность.







Пролог


В день похорон моего отца у меня почва ускользала из-под ног. Земля уже повернулась вокруг своей оси, а я еще не сдвинулась с места.

Мне, обезображенной скорбью и беременностью, было тогда двадцать шесть лет, и от рождения моего второго ребенка меня отделяло меньше месяца. Я смотрела, как отцовский гроб вносили в церковь в Риме. Его похороны были первыми в моей жизни, и мысль о том, что его живой облик ныне покоится в деревянном ящике, лишала меня остатков шаткого присутствия духа.

Вцепившись в церковную скамью, я бросила взгляд на свою мать Бруну, неподвижно сидевшую рядом со мной; ее большие карие глаза были скрыты под огромными темными очками. Она выглядела настолько потерянной в своей безутешности, что ей было не до меня. Я чувствовала себя сиротой – и не первый раз.

Дело в том, что они с папой жили в своем собственном особом мире задолго до того, как я проложила себе путь в него. В пятидесятые годы, с первых же дней этой запретной любви их отношения были глубоки, а узы – крепки. Я стала нежданным плодом любви, и по воле отца мне пришлось родиться в чужой стране, чтобы избежать огласки.

Альдо Гуччи, творец и мечтатель, лицо знаменитого модного дома, не терпел возражений. Бизнесмен-новатор, обладавший невероятным драйвом, он превратил небольшую флорентийскую мастерскую по производству сумок и чемоданов, принадлежавшую его отцу, в бренд мирового уровня, который стал воплощением итальянского шика.



Я была свидетельницей катастрофического развития событий, повлекших крушение семейного достояния, которое он изо всех сил пытался сохранить.


Последние пять лет его жизни напоминали мне трагедию короля Лира: череда предательств вынудила продать бизнес и в конечном счете свела в могилу.

Однако для меня отец не был тем человеком, кого можно осуждать или жалеть. Он был просто самым красивым папочкой, с неизменной улыбкой на лице, окутанный шлейфом его любимого одеколона, который врывался в нашу жизнь, чтобы вскоре стремительно унестись, словно это была экзотическая птица. Худощавый, гибкий и неуемный, своей энергией и смехом он будоражил наше застывшее, безмолвное существование и вносил в него суматоху. Ни на кого не похожий, он был человечным, ранимым и глубоко несчастным. И пусть нам не доводилось часто или подолгу видеться с ним, для нас с мамой он был той скрепкой, что удерживала нашу семью.

Теперь он покинул нас, и нам предстояло выдержать его похороны: не только часовую церковную панихиду, но и тягостный трехчасовой путь к склепу Гуччи, находящемуся за пределами Флоренции. Этот бесконечно долгий день должен был стать финалом нескольких трудных недель. Мама, папа и я – все мы скрывались от посторонних глаз в частной католической клинике в ожидании исхода, но никто из нас не хотел верить в неизбежность конца.

Вокруг бесшумно сновали монахини. Моя мать находилась по одну сторону его кровати, а я сидела по другую. Мы были хранительницами тайн и стражами его истины – две женщины, познавшие истинного Альдо Гуччи и любившие его наперекор всему.

В тот же миг, когда мой женатый отец встретился взглядом с прекрасной Бруной, продавщицей в его римском магазине, он потерял голову – и отдал ей свое сердце. Застенчивой 18-летней девушке предстояло стать ориентиром и компасом для моего отца, по которому он выверял свой путь на протяжении всей оставшейся жизни. В те три десятилетия, когда он метался по всему миру, создавая свою империю, «доктор Гуччи», как его часто называли, всегда тайно возвращался именно к ней, Бруне, в поисках опоры и прибежища. И эта женщина держала его руку, когда он умирал.

Юная красавица, чью внешность сравнивали с прославленными итальянскими кинозвездами того времени, заплатила немалую цену за свою тайную жизнь, скрытую от людских глаз. Как следствие, скрывали и мое существование. Будучи замкнутым ребенком, которому пришлось взрослеть не по дням, а по часам, я лишь удивлялась сумрачному, печальному затворничеству матери и ее закрытости – она оберегала их с отцом святилище и не впускала меня туда.

В январе 1991 года, в утро его похорон в Кьеза ди Санта-Кьяра, что на северо-западной окраине Рима, похоже, их примечательную историю уже никто не помнил. Шофер моего отца, Франко, молча привез нас к этой современной церкви со стенами цвета терракоты. Влившись в скорбную толпу, мы в замешательстве поднялись по широким каменным ступеням, и нам указали на места, отведенные сотрудникам компании и деловым партнерам, которые стеклись сюда со всего мира, чтобы отдать дань уважения прославленному патриарху Гуччи.

Через проход от нас сидела первая жена моего отца, Олвен, которую поддерживали три моих сводных брата – Джорджо, Паоло и Роберто, об их существовании я даже не догадывалась до 10-летнего возраста.



Никогда прежде две отцовские семьи не сходились под одной крышей, и атмосфера была ледяная.


Я также впервые в жизни увидела их мать. Если я вообще когда-либо о ней думала, то представляла ее элегантной пожилой англичанкой, словно аршин проглотившей, в костюме-двойке и жемчугах. А она оказалась морщинистой маленькой старушкой в инвалидном кресле, и физическая, и умственная хрупкость этой женщины, которой тогда уже исполнился восемьдесят один год, потрясла меня. Моя мать, окаменевшая в своей скорби, казалось, вообще ее не замечала.

Мы не стали обращать внимания на подчеркнутую отчужденность этой семьи отца. Такова была наша позиция по умолчанию. В то горькое утро единственное, что я могла сделать в этом неприветливом месте, – поглаживать своего еще не рожденного ребенка и гадать, как мы выживем в этих семейных штормах без покровительства моего отца. Прошло меньше недели со дня его кончины, и хотя моя мать по-прежнему каждую ночь видела его во сне, мы обе чувствовали себя брошенными на произвол судьбы.

Верный формальностям, папа уладил все свои дела задолго до того, как впал в последнюю, фатальную кому. Он организовал собственные похороны, прежде чем передать распоряжения своим самым преданным сотрудникам. Это должна была быть простая панихида без цветов и с минимумом речей.

Желая воздать должное моей матери, он написал собственный некролог, который следовало опубликовать после его смерти. Альдо Гуччи, писал он, оставил на этом свете свою жену, Бруну Паломбо, и свою спутницу, Олвен Прайс. Некоторые итальянские газеты честно напечатали некролог с указанными отличиями между двумя женщинами, как и задумал мой отец.

Однако «Нью-Йорк таймс» воздержалась от подобной публикации. В появившемся через два дня после его смерти некрологе приводились слова президента Джона Кеннеди, который назвал его «первым итальянским послом моды». Некролог заканчивался фразой: «После кончины мистера Гуччи остались его жена, в девичестве Олвен Прайс, и три сына – Роберто, Джорджо и Паоло».

Никакого упоминания ни о моей матери, ни обо мне.

Это было вопиющим умолчанием, вероятно, организованным другой стороной его семьи, но мы были бессильны что-либо изменить. Не могли мы противодействовать и другим нежелательным публикациям, появившимся после смерти моего отца. Де-юре я еще долгое время обязана оставаться невидимкой и хранить обет молчания.

Вплоть до нынешнего дня.

Прошло двадцать пять лет – и вот она, непридуманная история о моих родителях и созданной моим отцом всемирной империи, которая в конечном счете предопределила жизни каждого из нас.

Теперь я имею право рассказать ее.




Глава 1

Путешествие к корням Патрисии Гуччи


Годы, прожитые после смерти моего отца, нелегко дались нам с матерью. Наши отношения всегда были непростыми, но каждую из нас снедали собственные проблемы, а его отсутствие лишь усугубило их.

Лишившись мужчины, ставшего для нее отцом, другом, мужем и сыном в одном лице, моя мать погрузилась в скорбь и чувство страха. Без той силы, которая прежде двигала нас вперед, она плыла, подобно кораблю без руля и без ветрил. Всякий раз, когда мне хотелось утешить ее, она меня отталкивала, а потом у меня просто не оставалось времени, чтобы предпринимать новые попытки. Мой брак трещал по швам, а на руках был новорожденный ребенок, и именно мне пришлось иметь дело с юристами по поводу отцовской недвижимости. Скорбеть было некогда. Глядя на свою мать, я ощущала полное бессилие от собственной неспособности поддержать ее, когда она была не в состоянии примириться с потерей, совершенно выбившей ее из привычной колеи.

В итоге эта потерянность разорвала все нити общения в то время, когда я больше всего нуждалась в ней. Следующие несколько лет мы почти не поддерживали отношений. Когда мне перевалило за сорок, за моими плечами были два неудачных брака и психологическое бремя ответственности перед моими тремя дочерями. По причинам, остающимся для меня загадкой, я привлекала не самых подходящих мужчин – и в результате безмерно страдала. Настоящее чувство – такая любовь, какая была у моих родителей на протяжении их долгих и непростых отношений, – от меня ускользало.

К счастью, у меня были замечательные друзья, но их поддержка могла облегчить мою жизнь лишь в ограниченных пределах. Мне помогали молитва и медитация, а также осознание того, что отчасти мои жизненные неудачи объясняются оторванностью от корней. Я никогда не виделась со своими бабушками и дедушками и была едва знакома с братьями.



Даже отца я по-настоящему узнала только в последний период его жизни, а мать по сей день осталась для меня тайной за семью печатями.


Чем больше я стремилась понять собственную душу, тем отчетливее начинала понимать, что мои неверные решения, похоже, проистекали из разрушенного детства и искаженных семейных отношений. Чтобы жить дальше, мне необходимо было вернуться назад, к своим корням, и примириться со своим прошлым.

В конце концов мне пришло в голову, что, возможно, будет полезно написать об отце книгу. Я хотела воссоздать хронику нашей совместной жизни именно так, как мы ее ощущали, – как летопись моей семьи. И надеялась оставить своим детям уникальную и честную память о нас, не имеющую никакого отношения к сенсации, которую из нее делают. Самое главное, я верила: отец по праву заслужил свое место в истории – не только за его вклад в становление компании Гуччи, но и как первопроходец, распространивший культовый лейбл «Сделано в Италии» по всему миру.

Чего я совсем не ожидала, так это того, что мои изыскания снова сведут меня с матерью. После многих лет отчуждения я, наконец, приблизилась к пониманию уникальности тех уз, которые связывали ее с отцом, чтобы вознаградить ее по заслугам.

Мое прозрение началось в 2009 году, когда я навестила ее в Риме. После полугодового траура, нарушаемого моими телефонными звонками дважды в неделю, я приехала к ней поговорить. В надежде извлечь урок из ее долгого пути самопознания, я рассказала о своих переживаниях за время нашей разлуки, а также о моих поездках и духовной практике. Она поняла, что я все еще пытаюсь обрести себя.

– Я встречалась со многими интересными людьми. Среди них были те, кто помог мне осознать, как много пробелов в моих детских воспоминаниях, – сказала я матери, мягко подводя ее к теме. – На самом деле, это одна большая черная дыра. Признаю, что сама никогда тебя не расспрашивала, но я так мало знаю о тебе и папе и о вашей жизни, когда вы были молоды, и мне захотелось узнать больше.

Всем своим видом мать недвусмысленно показывала мне, что она предпочла бы не говорить о таких вещах. Всякий раз, когда я делала подобные попытки в прошлом, она отталкивала меня, заявляя, что не помнит или – более красноречиво – не хочет вспоминать. Ее привычка держать все в себе, ничего не комментировать, а меня оставлять в неведении стала нормой ее жизни, поэтому я опасалась, что и на этот раз все повторится.

И действительно, бросив на меня взгляд искоса, она пожала плечами и спросила:

– Какой в этом прок теперь, после стольких лет?

– Ну, я думала, что, возможно, откровенность и тебе пойдет на пользу, – ответила я. – Ведь тебе всегда казалось, что тебя не понимают.

Мать с минуту молча глядела на меня. А затем она резко поднялась и ушла в спальню. «Должно быть, я зашла слишком далеко и разговор не получится», – мелькнуло в моей голове. Но, возможно, что-то из сказанного мной в тот день тронуло ее, потому что она вернулась, держа в руках кожаную сумку с фирменным знаком Гуччи. Протянув ее мне, она сказала:

– Твой отец написал мне много писем. Я их сохранила. Вот, возьми их.

Вплоть до этого момента я даже не представляла, что когда-то папа писал моей матери письма. Он жил собственными реалиями, напоминавшими бешеный галоп, и у меня в голове не укладывалось, как и когда он находил время, чтобы писать ей так много lettere d’amore [любовных писем. – Пер.].

Мне хватило ума придержать язык. Я расстегнула «молнию» на сумке и вытащила пачку писем. Одна их часть была написана на голубой бумаге авиапочты, другая – на гостиничных фирменных бланках, третья – напечатана или написана от руки характерным отцовским почерком; все они были на итальянском. Драгоценный архив времен их ухаживания между 1958 и 1961 годом также включал телеграммы из-за границы. Почему она хранила все эти материалы на протяжении более полувека?

Пока я торопливо перебирала письма, мой взгляд зацепил фразу: «Сокровище мое, любовь моя, не покидай меня! Не разрушай лучшую часть моей жизни… не отталкивай меня; это чувство – не просто безрассудная страсть, но огромная и безграничная любовь».

Я с трудом верила собственным глазам. Мать с минуту наблюдала за мной, пока я просматривала страницы, а потом встала, чтобы приготовить чай.

– Это прекрасные письма, – тихо проговорила она, стоя уже на пороге комнаты. – Твой отец замечательно подбирал слова. Это была одна из первых черт, которая привлекла меня.

– Ты почитаешь их вместе со мной? – спросила я, но она подняла руку в знак протеста и отрицательно покачала головой.

– Не могу. Я помню, какие чувства они вызывали во мне тогда, много лет назад. Мне этого достаточно.

Мои глаза налились слезами, и я поняла: только что мать передала мне бесценное наследие. Через два десятилетия после его смерти она приоткрыла для меня окно, позволяющее заглянуть в их тайную общую жизнь и впервые окинуть взглядом свидетельства, которые очень долго оставались для меня тайной.

– Но это же что-то невероятное, мама! – воскликнула я.

– Да, – согласилась она. – Это была своего рода fiaba [волшебная сказка. – Пер.] – но не из тех, у которых непременно бывает счастливый конец.

Ее подарок знаменовал начало моих поисков. Я нацелилась сложить головоломку жизни моих родителей, а в конечном счете – и моей собственной. Слова отца породили тысячу вопросов, на многие из которых мать соглашалась ответить на протяжении следующих нескольких лет. Вдохновленная, я отправилась в увлекательное путешествие во времени, к моим флорентийским и римским корням, и начатое мной исследование было познавательным во многих отношениях.

Сколько же всего написали о «саге» дома Гуччи! Слишком пристальное внимание уделялось опале моего отца и непростым семейным отношениям, которые вылились в скандалы, разводы и даже убийство. И так мало было сказано о том, каким великим человеком он был или как горячо любил мою мать!

Благодаря силе его слов я узнала его как страстного и чувственного мужчину, что резко контрастировало с закрепившейся за ним репутацией безжалостного главы модного дома, который правил железной рукой. Важнее всего было то, что я совершенно по-новому увидела нетривиальную историю любви моих родителей в золотую эпоху la dolce vita [сладкая жизнь. – Пер.]. После моего не слишком складного детства это откровение принесло мне глубинное прозрение. Мне представилась возможность оценить не только испытания и несчастья, постигшие моего отца, но и те жертвы, которые принесла, будучи совсем молодой женщиной, моя мать, чтобы стать возлюбленной и пожизненной спутницей невоспетого героя современной Италии.

Мое паломничество к истокам растопило лед, и мать наконец смогла решиться на откровенность и показать мне совершенно незнакомого Альдо Гуччи – отдельные проблески его истинного облика мне довелось лично наблюдать лишь в конце его жизни.

– У него была и другая сторона, – настойчиво повторяла она. – Та сторона, какую знала только я. Это и был настоящий Альдо.

И, раскрывая эту сторону для меня, она позволила мне впервые посмотреть на отца ее глазами.




Глава 2

Как началась история дома Гуччи


Несмотря на итальянские корни, я выросла в Англии и считала себя скорее британкой. Мне всегда казался весьма показательным факт, что история дома Гуччи более века назад началась именно в Лондоне.

Мой дед по отцовской линии был крещен под именем Гуччо Джованбаттиста Джачинто Дарио Мария Гуччи – и, уверена, это имя было слишком громоздким для обращения, когда в 1897 году он поступил на работу в отель «Савой» с видом на Темзу. Этот гибкий подросток из Тосканы, выросший в маленьком городке, что лежит в сорока километрах западнее Флоренции, в шестнадцать лет сбежал из дома на поиски счастья. Добравшись до побережья, он сел на пароход и отрабатывал свой проезд, кидая в топку уголь на грузовом судне. Мастерская по изготовлению соломенных шляп, принадлежавшая его дяде, на которого работал отец паренька, находилась в бедственном положении и вскоре ушла с молотка, оставив семейство с пустыми руками.

Гуччо готов был взяться за любую работу, чтобы помочь родным. Наверняка ему доводилось слышать легенды о состояниях, сделанных в Британии конца XIX века, где правила королева Виктория. То были годы, известные как «веселые» или «беспутные девяностые» – период фривольности, показного шика и богатства, которыми в особенности кичились высшие слои общества. Стали популярны гранд-туры по Европе, маршрут которых брал свое начало в Лондоне. Прежде чем пуститься в экстравагантные странствия по континенту, богатые американцы и жители колоний, которым жгли карманы миллионы, заработанные на добыче алмазов, строительстве железных дорог, в промышленности или на золотых приисках, начали стекаться в Лондон.

Дед умер за десять лет до моего рождения, поэтому я так и не смогла спросить его, кто посоветовал ему поискать работу в самом роскошном отеле британской столицы. Из архивов отеля «Савой» следует, что среди обслуживающего персонала было несколько итальянцев, и юноши с кожей цвета оливок и лицами херувимов были востребованы в качестве мальчиков на побегушках. Накрахмаленные белые перчатки, щегольские кепи и изящные ливреи – их вид услаждал взор сливок общества, которые оказались падкими на новую моду: останавливаться в отелях, предлагавших безупречный сервис, включая электричество, а также горячую и холодную воду в смежных ванных комнатах. Заказывать номера в отеле было выгоднее, чем содержать продуваемые сквозняками и освещаемые газом частные городские дома, в которых и в помине не было подобной роскоши. В отеле имелись даже лифты, снабженные регуляторами с двумя скоростями подъема, дабы у чувствительных дам не случился обморок.

В 1890-е годы в соответствии с этикетом швейцары помогали гостям высадиться из конных экипажей и препровождали их к стойке администратора на первом этаже. Лакеи прибывших гостей оставались во внутреннем дворике и следили за тем, чтобы коридорные не перепутали чемоданы посетителей. Эти красивые, ручной работы сумки и чемоданы, часто украшенные монограммами и фамильными гербами, изготавливала горстка европейских производителей кожаных изделий, среди которых самыми знаменитыми были, пожалуй, Louis Vuitton в Париже, H. J. Cave & Sons в Лондоне и Asprey с Нью-Бонд-стрит, чьи портпледы, сундуки и несессеры до сих пор лицензируются с «королевского согласия».

Хотя юный Гуччо на момент своего приезда в Лондон почти не говорил по-английски, на протяжении четырех лет, что он проработал в отеле «Савой», его с удовольствием нанимали носильщиком. Основным занятием моего деда была переноска багажа, сложенного в высокие башни, из внутреннего дворика (в те времена туда въезжали через широкие ворота с гранитными столбами на Савой-хилл) в роскошные люксы с видом на набережную, для чего нужно было подниматься по лестнице или на служебном лифте. В номерах ему полагалось помочь гостям отсортировать багаж, прежде чем предоставить распаковку содержимого горничным и личным лакеям господ. Эта работа требовала лишь услужливости, физической выносливости и умения объясняться жестами.

Работа носильщика была «черной», за нее платили примерно два шиллинга и шесть пенсов в неделю плюс проживание и стол (примерно 2 фунта), но чаевые в полсоверена[1 - Полсоверена – английская золотая монета в 10 шиллингов. (Здесь и далее примеч. ред.)], полученные от щедрого гостя, для парнишки-носильщика могли стать целым состоянием.

На фоне патриархального провинциального детства моего деда, должно быть, в юности он только диву давался, оказавшись в первом лондонском отеле такого класса. Открытие его – помпезное, с пенящимся шампанским – состоялось в 1889 году. Заведение, к которому я всегда питала особую слабость, отель «Савой» до сих пор остается одной из великолепнейших гостиниц Лондона. Нетрудно представить, каким упоительно модным он был в то время.

Отели «Беркли», «Карлтон» и «Ритц» в те годы еще даже не были построены, а «Клариджес», принадлежавший владельцу «Савоя», театральному импресарио Ричарду Д’Ойли Карту, был похож скорее на комфортабельный клуб для мелкопоместного дворянства. «Савой» же, с управляющим Сезаром Ритцем, главным и знаменитым ma?tre chef [шеф-повар. – Пер.] Огюстом Эскофье, пропагандировал революционную по тем временам мысль о том, что отель – вполне достойное место, где не стыдно показаться аристократии и даже особам королевских кровей. Это был первый отель, который стал достопримечательностью, а не просто местом для ночлега. Среди постояльцев были заметные фигуры нового «космополитического общества»: Сара Бернар[2 - Сара Бернар – французская актриса, в начале XX в. ее называли «самой знаменитой актрисой за всю историю».], дама-командор ордена Британской империи Нелли Мельба[3 - Нелли Мельба – австралийская певица.] и Лилли Лэнгтри[4 - Лилли Лэнгтри – британская актриса и «светская львица».]. Для таких гостей по заказу отеля были созданы специальные столовые сервизы, а развлекали знаменитостей другие звезды вроде Ноэля Кауарда[5 - Сэр Ноэль Пирс Кауард – английский драматург, актер, композитор и режиссер.] и Джорджа Гершвина[6 - Джордж Гершвин – американский композитор и пианист.].

Я часто гадаю, довелось ли моему деду встречаться с кем-нибудь из этих великих людей. Бросал ли ему монетку Ноэль Кауард? Была ли с ним ласкова Лилли Лэнгтри? Но каким бы ни был ответ, уверена, что Гуччо Гуччи испытал бы настоящий шок при мысли о том, что, переживи эти знаменитости свое время, его имя было бы у всех на слуху.

Принадлежащий отелю ресторан «Ривер», столь хорошо мне знакомый, был одним из первых публичных мест, где дамам позволялось трапезничать. Это, в свою очередь, подхлестнуло интерес к моде и зарождавшемуся новому стилю. И все это означало, что юным и румяным коридорным вроде моего деда приходилось таскать все больше шляпных картонок, чемоданов, саквояжей и чехлов с дамскими зонтиками.

Однако к 1901 году настрой в Британии изменился. Двадцать второго января после шестидесяти четырех лет непрерывного правления скончалась королева Виктория, что повергло ее подданных в страшный шок. Англо-бурская война[7 - Вторая англо-бурская война (1899–1902) – превентивная война бурских республик – Южно-Африканской республики (Республики Трансвааль) и Оранжевого Свободного государства (Оранжевой Республики) против Британской империи, закончившаяся победой последней.] лишь усугубила неуверенность в завтрашнем дне и породила политический хаос; «позолоченный век» потускнел. Именно в том году 20-летний Гуччо решил покинуть полюбившийся город и вернуться во Флоренцию с теми полусоверенами, которые он бережно копил все эти годы.

Вернувшись в лоно семьи, он принялся искать новую работу, однако прежде нашел себе жену – харизматичную мать-одиночку по имени Аида Калвелли, работавшую швеей, а ее отец был местным портным. Гуччо усыновил незаконнорожденного ребенка Аиды, Уго. Его отец умер, не успев жениться. Должно быть, в те времена такое решение вызвало большой скандал, но Гуччо пошел наперекор общественному мнению, сделав мать-одиночку своей женой и усыновив ее сына. Однако он так и не смог принять Уго полностью как своего ребенка, и в конечном счете между ними возникло отчуждение.

В течение нескольких последующих лет у Гуччо и Аиды родились дочь, моя тетка Гримальда, и четверо сыновей, в том числе мой отец Альдо, который родился 26 мая 1905 года. Один из мальчиков умер в детстве, и в семье осталось трое братьев, чьи судьбы впоследствии неразрывно переплелись с моей.

С рекомендательным письмом из отеля «Савой» мой дед вскоре нашел работу в принадлежавшей бельгийцам компании Compagnie Internationale des Wagons-Lits, которая была оператором самых роскошных в Европе поездов на паровой тяге, включая «Голубой поезд» и «Восточный экспресс». Но его чаяниям сделать карьеру помешал призыв на службу в королевскую итальянскую армию. В 1915 году Италия вступила в Первую мировую войну[8 - Первая мировая война (1914–1918) – один из самых широкомасштабных вооруженных конфликтов в истории человечества.]. Тридцатичетырехлетний Гуччо был отправлен в транспортный армейский полк в качестве шофера.

Все, что мне удалось узнать о его жизни в ходе жестокой окопной войны в горах на границе Италии и Австро-Венгерской империи, – это что он каким-то чудом уцелел, в то время как количество погибших перевалило за 700 тысяч. После войны Гуччо устроился на работу в «Франци», миланскую компанию по производству кожгалантереи. Она была основана в 1864 году Рокко Франци и его сыном Феличе, которые монополизировали итальянский кожевенный рынок, обеспечивая своей продукцией взыскательных европейских путешественников. Их стильные сундуки и фирменные чемоданы, изготовленные из кожи особой выделки, «кожи Франци», пропитанной экзотическими эссенциями, стали продавать повсеместно: их можно было видеть едва ли не на каждом трансатлантическом пароходе или поезде первого класса, и не раз они были замечены в «Савое». Был ли то осознанный выбор своего пути или просто случайное предложение о работе, которое он принял, о том история умалчивает.

Однако, проработав в компании Франци совсем недолго, Гуччо почувствовал, что в мире роскошных изделий из кожи есть место и для него. Начав подмастерьем и научившись выбирать и обрабатывать кожи для создания высококлассных, долговечных, но мягких изделий, он вырос до управляющего римской красильней Франци. Начать хотя бы с того, что он ежедневно ездил на работу в итальянскую столицу, после того как моя бабка упрямо отказалась покинуть ее родную Флоренцию. Со временем невероятно энергичная Аида уговорила мужа совершить, пожалуй, самый рискованный шаг в его жизни – уволиться из компании «Франци», вернуться домой в квартал Ольтрарно, что к югу от реки Арно, и основать собственное дело.

Мои дед и бабка купили небольшую лавку на мощенной булыжником улочке к северу от реки, недалеко от шикарного района модных магазинов и кафе, с главной улицей виа де Торнабуони. Эти новые заведения были удачно расположены на расстоянии пешей прогулки от знаменитого моста Понте Веккьо[9 - Понте-Веккьо – мост во Флоренции, расположенный в самом узком месте реки Арно, почти напротив знаменитой галереи Уффици.], который непременно хоть раз да пересекал практически каждый гость Флоренции. Первые упоминания свидетельствуют, что этот скромный магазинчик был от пола до потолка забит чемоданами, сумками, портфелями и сундуками всевозможных видов и мастей. При лавке имелась собственная кожевенная мастерская, которую Гуччо заполнил сырьем из Германии, купив кожу оптом по весьма выгодной цене за счет благоприятного послевоенного обменного курса.

Человек безупречного вкуса, мой дед надеялся начать выпускать превосходные кожаные изделия, какие ему приходилось держать в руках в годы его юности, только он использовал более дешевые сорта кожи, улучшенные благодаря умелому крашению и технологиям обработки.



Его собственный элегантный дизайн – произвольная трактовка английского шитья и стиля – был разработан и доведен до совершенства флорентийскими ремесленниками с их наметанным глазом на детали.


На каждом новом изделии красовалась первая эмблема Гуччи – крохотное изображение юного носильщика в ливрее и кепи, который нес в одной руке саквояж, а в другой – чемодан. Со стороны моего деда это была очевидная дань уважения судьбоносному периоду службы в отеле «Савой».

Гуччо Гуччи распахнул двери своего магазина в доме номер семь по виа делла Винья Нуова в 1921 году. Название этой улицы переводится как «новая винокурня», и он наверняка надеялся на винтажное начало. Посеребренные буквы названия магазина – G. GUCCI & Co. – красовались над дверями в стиле ар-деко. Я не раз бывала там – ныне этот магазин входит в более крупный торговый комплекс фирмы GUCCI с главным входом на виа де Торнабуони, но нетрудно представить, как он выглядел почти сто лет назад.

Одно из первых рекламных объявлений во флорентийской газете «Sassaiola Fiorentina» описывало специализацию магазина как valigeria Inglese[10 - Торговля английскими чемоданами. (Примеч. пер.)]. Он также предлагал articoli finissimi per regali[11 - Изысканные аксессуары для подарков.]. Должность моего деда называлась direttore comproprietario – он был одним из партнеров, владевших бизнесом на паях с неназванным деловым инвестором. Так вырос мой дед, «прежде служивший у производителя кожаных изделий «Франци». Сорокалетний отец троих детей, который когда-то в юности такие сумки мог таскать только за гостями отеля, должно быть, нервничал, но был полон гордости, стоя за прилавком со стеклянной столешницей, с нафабренными усами, в ожидании первого покупателя.

Гуччо мудро поставил во главу угла долговечность своих изделий, и ходили байки, что он даже прыгал на своих чемоданах, чтобы продемонстрировать их прочность. Качество было превыше всего, и он знал, что людская молва поможет ему распродавать галантерею. Поначалу дело шло ни шатко ни валко, но вскоре потянулись посетители благодаря рекламе в газетах, а также рекомендациям довольных покупателей, о чем он и мечтал. Со временем Гуччо также взялся за починку багажных принадлежностей, поврежденных во время трудных путешествий по шоссе, морю или железной дороге, – проблема, хорошо ему известная со времен его бытности мальчиком-коридорным. Ремонт оторванных ручек и ремней и полировка уродливых царапин стали настолько выгодным предприятием, что мой дед с его растущим аппетитом к коммерческому успеху смог открыть еще одну мастерскую.

Моему отцу, Альдо, исполнилось четырнадцать лет в тот год, когда открылся семейный бизнес: он был не намного моложе собственного отца в те времена, когда тот бросал в топку уголь, чтобы оплатить свой проезд в Англию. Хотя позднее папа изучал ботанику в колледже (что разожгло в нем пожизненную страсть к садоводству), мысли о высшем образовании были в основном забыты, поскольку его и младшего брата (моего дядю Васко) подключили к работе в качестве велосипедистов-курьеров, доставлявших заказы; они выполняли эту работу после занятий в школе и по выходным. Их младший брат Родольфо, которому было в то время девять лет, был слишком мал, чтобы развозить заказы, и, кроме того, мечтал совсем о другом.

Моя тетка Гримальда, их 18-летняя сестра, стояла за кассовым аппаратом на пару с бабушкой Аидой – настоящим двигателем бизнеса. Одетая в накрахмаленный белый фартук, она точно так же руководила безупречно одетым персоналом в соответствии со взыскательным стандартом, как и управляла домашним хозяйством. Папа обожал ее, хотя и признавал, что Аида могла быть «сущим дьяволом», и называл ее бесстрашной женщиной. Она, что называется, пленных не брала и была уверена, что способна на все – точь-в-точь как он сам.

Ее муж, обладавший многими хорошими качествами, был человеком честным, но нередко бескомпромиссным, а временами становился тираном. Он, отличавшийся слишком пылким темпераментом и нетерпеливостью, был перфекционистом – черта, которая передалась по наследству моему отцу, а от него досталась и мне. Во всем – от домашних обязанностей до ухода за своей внешностью – он требовал совершенства. Попыхивающий толстой тосканской сигарой, Гуччо Гуччи был хозяином «торгового зала» в старомодном смысле слова; следил, чтобы все было в безукоризненном состоянии до того, как открывались двери – точно с последним ударом его жилетных часов. Едва магазин открывался, он был тут как тут в своем щегольском костюме-тройке, готовый источать очарование.

Его переполняла решимость сделать свою компанию как минимум такой же успешной, как «Франци», и – как и собственники его бывшей компании-работодателя – без тени сомнения рассчитывал, что его сыновья будут преданы этому делу, как и он сам. «Семья и преданность бизнесу стоят на первом месте», – всегда утверждал он. Кроме того, часто стравливая сыновей друг с другом, Гуччо рано воспитал в своих мальчиках чувство конкуренции. Моя тетка Гримальда тоже должна была энергично участвовать в семейном деле, но, поскольку она была женщиной, Гуччо никогда не включал ее в свой бизнес-план.

Мой дед настаивал, чтобы все его дети, независимо от пола, сохраняли безупречность манер, внешнего вида и поведения, свойственную людям, работающим в высококлассной, амбициозной фирме. Он впитал вековую итальянскую традицию, известную как bella figura:[12 - Красивая внешность. (Примеч. пер.)] это выражение подразумевает манеру подавать себя миру с помощью красивой одежды, грации и элегантности, чтобы произвести наилучшее возможное впечатление.

Мой папа его не разочаровал. Старший сын в семье, с точеными чертами лица и – единственный из его детей – с пронзительными голубыми глазами, он, несомненно, был numero uno[13 - Номер один, т. е. первым во всем.]. Прирожденный делец, унаследовавший хитрость матери и предпринимательский дух отца, он был энергичным подмастерьем и смело взвалил на себя все трудности построения семейного бизнеса. «Ранняя пташка», он обычно первым вылетал за двери, чтобы доставить на своем велосипеде красиво упакованные товары из кожи покупателям в самых разных уголках Флоренции, часто бросая вызов стихиям на узеньких улочках, запруженных конными экипажами.

К тому времени, когда ему исполнилось двадцать лет и он начал работать в полную силу, мой отец научился копировать разборчивость деда, тщательно осматривая магазинные витрины и проверяя каждый шов всякого изделия, которое производила их компания. Оба они настаивали на постоянном присутствии персонала в торговом зале, чтобы не терять контакта со своими покупателями и гарантировать, что магазин, носящий их имя, будет блистательным свидетельством качества и превосходства. Однако за пределами торгового зала дело выглядело не так респектабельно. Начать с того, что продажи не отличались стабильностью, и в какой-то момент деду едва не пришлось закрыть магазин. От краха его спасла лишь ссуда, предложенная женихом моей тетки Гримальды. Этот аванс помог компании продержаться, пока продажи вновь не выросли, что позволило деду не только выплатить долг, но и открыть второй магазин – недалеко от первого, на виа дель Парьоне.



Вскоре папа на деле доказал, что уже вырос и стал сведущим работником, чтобы его отправили на практику как первого в истории коммивояжера фирмы GUCCI.


Такая работа импонировала его жажде странствий и блудливому взору. Таская с собой чемоданы, полные товаров на продажу, он без зазрения совести занимал все багажные полки, оставляя мало места для других пассажиров. Характеру Альдо, которого кое-кто называл faccia tosta [нахал. – Пер.], было присуще врожденное высокомерие, но это удивительным образом сходило ему с рук. Красивый молодой холостяк при средствах, он быстро обнаружил неожиданные преимущества ежедневного контакта с владельцами магазинов, иностранными гостями, богатыми покупателями и их служащими, особенно если они оказывались особами женского пола.

Он много путешествовал, но именно во Флоренции ему было суждено познакомиться с первой женщиной, оказавшей серьезнейшее влияние на его жизнь.




Глава 3

Становление Альдо Гуччи


Рассматривая фотографию отца и его жены, сделанную в день их свадьбы, я с удивлением вижу на ней встревоженного молодого человека. Его сжатые кулаки и неуверенность, написанная на лице, говорят о бремени ответственности, которое он, должно быть, ощущал в свои двадцать два года. Что интересно, я узнаю в нем себя – в форме носа, в опущенных уголках глаз и удлиненном овале лица.

Его невеста, напротив, держится гораздо непринужденнее, чуть наклонив голову к мужу и приоткрыв рот, будто собирается что-то сказать. Вокруг нее витает атмосфера предвкушения, не только потому, что она была в этот момент беременна, но и в ожидании заманчивого будущего.

Олвен Прайс была миловидной блондинкой родом из графства Шропшир, что находится в английском Мидлендсе, неподалеку от границы с Уэльсом. Ее протестантская семья занималась деревообработкой и изготавливала мебель, колеса и гробы. Старшая из шести детей, Олвен выучилась на женскую портниху, но каким-то образом избежала провинциальной скучной жизни и обязанности тянуть лямку, еще подростком поступив на службу и сделавшись личной горничной принцессы.

Одной из обязанностей Олвен, когда она работала на румынскую принцессу Елизавету, вышедшую замуж за Георгия II, короля Греции, было забирать покупки, сделанные ее госпожой, из эксклюзивных магазинов, до посещения которых та была большой охотницей. Скромный по размерам магазин G. Gucci & Co. на виа делла Винья Нуова во Флоренции был одним из ее любимых – и тем самым местом, где Олвен пала жертвой обаяния моего отца.

Весной 1927 года принцесса Елизавета нанесла неожиданный визит в этот магазин – без сопровождения свиты. Прибытие особы королевских кровей из Европы всегда было поводом для радости (в «Савое» по таким случаям звонили в специальный колокол), но на этот раз радостная суета быстро затихла. Принцесса пришла не за покупками: она явилась, чтобы подать жалобу. Мисс Прайс, ее незамужняя служащая, за которую принцесса несла в некотором роде ответственность, завела тайный роман с моим отцом – так холодным тоном заявила Элизабет моему деду. Мало того, Олвен забеременела от него.



Гуччо не знал, куда деваться от стыда. Ему было отлично известно, что его пылкий сынок не способен обуздать свои желания и способен соблазнить едва ли не любую женщину в определенных кругах.


Его все более безответственные интрижки стали притчей во языцех в семейной мастерской; утверждали даже, что он как-то раз положил глаз на монашку в поезде, которая позволила ему ласкать ее. Никто не усматривал в этом ничего дурного, но довести девушку до беды – это было уже слишком.

Моему отцу, должно быть, хотелось бежать куда угодно и сделать что угодно в то время, когда он узнал, что Олвен беременна. Тем не менее уроки отца об уважении к семье не пропали даром. Альдо также питал искреннюю привязанность к хорошенькой юной горничной, равно как и оставшееся на всю жизнь восхищение всем британским, тоже воспитанное в нем отцом. Не успев полностью оценить все последствия своего шага, папа предложил жениться на этой 19-летней девушке и обещал заботиться об их будущем ребенке.

Это предложение принцесса сочла приемлемым, так что когда Олвен была на четвертом месяце беременности, пока еще незаметной, они с отцом поженились в католической церкви Богоматери и св. Освальда, недалеко от ее дома в английском городе Освестри. Это событие произошло 22 августа 1927 года. На фотографии Олвен, которая была намного ниже ростом, чем мой отец, одета в белое платье до колен, на голове короткая вуаль и расшитый жемчугом головной убор в форме полумесяца. Перед собой она держит, крепко сжимая, большой букет цветов. Можно сказать, на лице ее застыло выражение триумфа.

Мои дед и бабка не стали пересекать Ла-Манш, чтобы присутствовать на бракосочетании, поскольку это означало бы закрытие магазина и ненужные расходы. Мой отец в церкви назвался торговцем кожгалантереей и залучил в шаферы местного торговца табаком.

Как было заведено тогда в Италии – и теперь этот обычай в определенной степени вернулся снова, – молодая жена переехала к мужу и его родителям в их скромный двухэтажный домик во Флоренции. Хотя Олвен немало поездила по свету, вскоре она почувствовала себя как рыба, выброшенная на песок, в стране, на языке которой она едва могла объясниться. Она не слишком поладила со свекровью, да и от местной кухни была не в восторге.

С рождением требовательного первенца, Джорджо, появившегося на свет 2 февраля 1928 года, у нее не осталось времени на общение, так что мой отец все чаще и дольше отсутствовал, уезжая как по делам, так и ради удовольствия. Когда один за другим последовали еще двое сыновей, Паоло, родившийся в марте 1931 года, а в ноябре 1932 года – Роберто, его жена целиком посвятила себя воспитанию детей. Поскольку молодой семье требовалось больше пространства, супруги перебрались в собственный дом в пригороде, где Олвен еще больше отдалилась от своего динамичного мужа, истинного латинянина по духу, чей аппетит к жизни – и женщинам – никогда не иссякал.

Италия в период между двумя мировыми войнами находилась практически в рабстве у своего премьер-министра Бенито Муссолини, руководителя фашистской партии. Умело используя пропаганду и обещания экономического роста, этот человек, известный как Il Duce [вождь. – Пер.], создал культ собственной личности и правил страной как однопартийный диктатор с помощью своих устрашающих «чернорубашечников».

Мой отец никогда не проявлял интереса к политике и не тратил времени на фашистов. Они с моим дедом были слишком заняты собственными замыслами. Несмотря на то что страна задыхалась в железной хватке экономической депрессии, они решительно настроились продвигать свои планы по расширению компании, используя сырье импортного производства. Мои дяди, Васко и Родольфо, с юности подавали надежды, но ни в одном из них не было того рвения устроить будущее семейного бизнеса, каким отличался мой отец. В 1935 году, когда папе исполнилось тридцать, политика неожиданно вмешалась в его планы. Муссолини отдал приказ о вторжении в Абиссинию (также известную как Эфиопия) из-за постоянного пограничного спора с итальянской колонией Сомали. Этот семимесячный военный конфликт вызвал возмущение во всем мире, и Лига Наций, в которую входили обе страны, применила ряд санкций, повлекших торговую блокаду Италии.

Рискуя лишиться доступа к жизненно необходимым поставкам кожи из Германии, мои отец и дед были вынуждены действовать быстро, не предполагая, что их решения зададут тон всему будущему GUCCI. Папе удалось закупить некоторое количество телячьих кож в красильне в историческом квартале Флоренции, Санта Кроче, расположенном на юго-восточной окраине города. Сознавая, что этот высококачественный и более дорогой материал, известный как cuoio grasso [«богатая кожа». – Пер.], придется использовать экономнее, он отыскал итальянских поставщиков джута, пеньки, полотна и неаполитанской конопли – материалов, которые планировал использовать для замены кожи.

Для изделия, которому суждено было стать их фирменным чемоданом-бестселлером, он выбрал парусину цвета загара с характерным геометрическим принтом в темно-коричневой гамме, который стал известен как дизайн «ромби». Эта фирменная ткань по-прежнему используется в продукции Гуччи и впоследствии была персонализирована рядами пересекающихся двойных букв G – инициалов Гуччо Гуччи; это была еще одна хитроумная инновация моего отца.

Итало-абиссинская война завершилась в том же месяце, когда он отметил свой тридцать первый день рождения, но ее воздействие на дизайн и восприятие изделий GUCCI оказалось пожизненным. Компания не только сумела обойти торговое эмбарго – ее бизнес переживал настоящий бум. Папа чувствовал себя неуязвимым, несмотря на отдаленный рокот следующего военного конфликта. Мой дядя Васко удовольствовался ролью главы фабрики, а дядя Родольфо осуществил свою мечту, став киноактером под сценическим псевдонимом Маурицио д’Анкора.

Мой отец, по-прежнему остававшийся «сыном номер один», грезил о расширении бизнеса – сначала в Риме, а потом и дальше; но ему потребовались два года усилий и многочисленные жаркие споры, прежде чем он смог убедить деда, что в таком риске есть финансовый смысл. В зрелости Гуччо стал осторожничать, особенно при воспоминании о том, как его семья однажды едва не лишилась всего. Бизнес во Флоренции развивался лучше, чем он рассчитывал, и это было пределом его мечтаний: «Зачем нам рисковать ради какой-то авантюры в городе, где у нас нет никаких связей? Особенно когда ходят слухи о грядущей войне». Но за угрюмым фасадом умудренного жизнью пожилого мужчины по-прежнему скрывался юнец-авантюрист, некогда сбежавший в Англию на поиски своего счастья, и втайне дед восхищался отвагой и неукротимой волей моего отца – тем, что итальянцы называли его forza [сила. – Пер.].

Под натиском железной хватки в итоге дед позволил отцу купить новый магазин в Риме, в доме двадцать один по виа Кондотти, расположенном в фешенебельной центральной части города недалеко от Испанской лестницы. Этот магазин был в основном скопирован с первого, его дизайн был дополнен такими же дверными ручками из слоновой кости, вырезанными в форме оливок. Не стали экономить на витринах, коврах и освещении. В двухэтажном угловом доме даже имелись просторные апартаменты на втором этаже для Олвен и троих их сыновей. Рим стал их новым домом.

Первого сентября 1938 года папа руководил открытием нового bottega, или магазина, на виа Кондотти. Могу только представить то чувство возбуждения, какое он, должно быть, ощущал, впервые в жизни открывая филиал вне Флоренции, когда его честолюбивый дух нашел наконец отдушину. Он заверял отца в гарантированных продажах благодаря растущему количеству туристов из Америки и других стран, наводнивших главный город Италии, и все они жаждали вернуться домой с качественной кожгалантереей.



На что он явно не рассчитывал, так это на то, что ровно через год после официального открытия магазина разразится Вторая мировая война.


Когда позднее, в 1940 году, Муссолини заключил союз с Германией, будущее предстало мрачным – не только для их семейного бизнеса, но и для почти каждого коммерческого предприятия во всей Европе. Если бы не поддержка дружественного банка и военный контракт, по которому их мастера должны были шить сапоги для итальянских пехотинцев, G. Gucci & Co. почти наверняка пошла бы ко дну.

Мой отец сумел избежать призыва благодаря покровительству Il Duce, который решил, что бизнес в итальянской столице должен продолжать свою работу, дабы поддерживать бодрость духа итальянской нации. Его братьям во Флоренции повезло меньше, и оба они оказались на фронте. Однако Риму тоже досталось, когда союзные войска бомбили город в 1943 и 1944-м, тогда погибли тысячи мирных граждан. Ватикан придерживался политики нейтралитета, и папа Пий XII выходил на улицы Рима, чтобы раздавать милостыню самым обездоленным. В конце концов ему удалось вымолить у президента Рузвельта объявить Рим «открытым городом» – то есть городом, который отказался от всяких оборонительных действий, – что в итоге спасло его жителей и великие культурные сокровища.

В то время как мой отец старался удерживать бизнес на плаву, его жена сосредоточилась на сыновьях. Она воспитывала их в условиях двуязычного общения и планировала по окончании войны при первой возможности отправиться домой, чтобы навестить родителей в Англии. Все мальчики учились в школе Матери Божией, которой руководили ирландские монахини. В основном они были очень дружны, не считая обычного духа братского соперничества. Джорджо, старший, заикался и был довольно нервным ребенком. Паоло, типичный средний сын, – шумный и общительный, а Роберто в младенчестве был всеобщим любимцем. В силу постоянного отсутствия в доме мужчины, которого они называли «папочкой» и с которым Олвен была связана браком без любви, именно мать питала эмоциональную жизнь своих сыновей.

В наши дни кажется странным, что менее ста лет назад развод в Италии был не только делом неслыханным, но и считался прямым нарушением канона Католической церкви, каковым и остается по сей день. Развод не получал здесь законодательного разрешения вплоть до 1970-х годов. В то время даже протестантская Британия смотрела на разводы косо. Если Олвен не горела желанием вернуться в Шропшир, чтобы жить там без детей и получать продукты по карточкам, ей не оставалось ничего иного, как жить в Италии и воспитывать мальчиков в меру своих возможностей. Она смирилась с тем фактом, что мой отец будет в основном отсутствовать в ее жизни, одержимый стремлением к профессиональным, личным и коммерческим успехам.

Когда война закончилась и партизаны убили Муссолини, мрачных нацистов в Риме сменили американские солдаты-победители, дымившие сигаретами и раздававшие жевательную резинку. И казавшийся неисчерпаемым запас долларовых купюр американских солдат нигде не приветствовали теплее, чем в магазине Гуччи. Когда папа ежедневно подсчитывал кассу, он, должно быть, испытывал немалое облегчение от того, что риск, который многие считали безрассудной авантюрой, наконец окупался.

Бурлящий новыми идеями, в надежде создать себе международную репутацию, он быстро нарастил производство удобных для транспортировки аксессуаров – перчатки, пояса, нагрудные значки и ключницы. Он также начал обучать ремеслу своих детей, готовя их к тому моменту, когда они займут свои места в династии Гуччи, которую он надеялся создать, – начинание, активно поощряемое его отцом.

Любовь моего деда к своему ремеслу была настолько сильна, что, как говорят, он любил помахивать клочком кожи под носом у своих внуков вскоре после их рождения, приговаривая: «Так пахнет кожа, так пахнет твое будущее!» Не знаю, как отреагировала бы я в детстве, если бы мой отец проделал подобное со мной, но, став взрослой, я могла оценить натуральную выделку и несравненное качество дорогой кожи, пробуждающее во мне воспоминания о самых лучших моментах жизни.

Так же, как и его отец, мой папа поощрял жесткую конкуренцию между своими неоперившимися сыновьями-подростками, побуждая их развивать в себе обостренный интерес к бизнесу, который, согласно его решению, им предстояло однажды унаследовать. Он занимал их работой на складе и в доставке, подобно тому, как сам работал в их годы. В те головокружительные давние дни, с удовольствием отсылая своих отпрысков на велосипедах к покупателям, мой отец никак не мог знать, что именно они, вступив в сговор между собой, станут причиной его крушения.




Глава 4

Сила мифа и покорение Америки


Словарь определяет миф как «традиционное сказание, в котором воплотился опыт древнего народа». Это слово может также означать «широко распространенное, но ложное представление или идею». Мне, выросшей под завесой тайны, было не привыкать к тому, что правду всегда прячут; поэтому, когда я узнала, что за время, прошедшее с моего рождения, окружающая имя Гуччи история претерпела некоторые изменения, это не стало для меня сюрпризом.

С первых дней службы в отеле «Савой» дедушка Гуччо осознал важность традиции, когда речь идет о создании символа общественного статуса. Титулы предков, фамильные гербы и тисненые инициалы были отличительным признаком мелкопоместного дворянства, так что моему отцу, если он хотел сделать лейбл GUCCI синонимом роскоши, чтобы привлекать богатых покупателей и «тянуться вверх», нужно было умалчивать о скромных корнях своего рода и изобрести для него более впечатляющую наследственность. И уж явно не в интересах семьи афишировать плебейское начало карьеры деда в качестве коридорного.

Как однажды заявил папа, «символ статуса не возникает из воздуха. Он становится таковым, когда его принимает определенная элита, и после этого все стремятся его купить». Поэтому в первые послевоенные годы они с отцом принялись разрабатывать хитроумный план по созданию «предыстории» для фамилии Гуччи. Поскольку они оба выросли до появления автомобилей, а среди их клиентов было немало аристократов, продолжавших ездить в экипажах, они придумали лакированную версию истории, в которой их род «предположительно» ведет свое начало от флорентийских седельщиков, обслуживавших средневековую знать.

Такая интерпретация удачно укладывалась в представление о прочной и надежной продукции, связанной с «конской» тематикой, которую они начали производить: тесьма в красно-зеленую полоску, вдохновленная подпругами; ткани цветов жокейской одежды; металлическая фурнитура и ручки, стилизованные под стремена и уздечки; и особые двойные швы, которые обычно ассоциируются с лучшими кожаными седлами.

Хитрым ходом стало усовершенствование крохотной эмблемы GUCCI, вручную вышитой на каждой фабричной сумке. Теперь она включала стилизованный герб, на котором был изображен щит под родовой фамилией, украшенный розой и колесом. Благородный рыцарь в доспехах сменил плебея-слугу, несущего багаж.

Так появился миф.

В детстве отец подарил мне крохотный перстенек-печатку с гербом Гуччи. Изготовленный из 11-каратного золота, он идеально сидел на моем мизинце. Хотя я и была тогда слишком мала, чтобы оценить его значение, но носила его с гордостью и по-прежнему дорожу им.

У моего отца были и другие идеи для поддержания активности торговли. В трудные послевоенные годы, когда Италия страдала от депрессии, а кожа оставалась контролируемым товаром[14 - Контролируемые товары и технологии – это сырье, материалы, оборудование, научно-техническая информация и т. д., которые в силу своих особенностей и свойств могут внести существенный вклад в создание оружия массового поражения, средств доставки, иных видов вооружений и военной техники. (Примеч. пер.)], он продолжал экспериментировать с другими материалами, чтобы производить финансово выгодную продукцию. Как говорится, голь на выдумки хитра, и в 1947 году на свет появилась Bamboo Bag [«бамбуковая сумка». – Пер.]. Невозможно точно сказать, кому из Гуччи первому пришла в голову идея сумки из свиной кожи характерной формы, навеянной ассоциациями с очертаниями седла, с ручками из обожженного бамбукового тростника; но я лично всегда считала, что это был гениальный ход.

Эта сумка сразу же стала хитом и даже «снялась» в фильме Роберто Росселлини[15 - Роберто Росселлини – итальянский кинорежиссер, который положил начало неореализму в кино «военной трилогией», состоящей из фильмов «Рим – открытый город», «Пайза» и «Германия, год нулевой».], где украшала руку Ингрид Бергман[16 - Ингрид Бергман – шведская и американская актриса. В рейтинге Американского института киноискусства – 100 величайших звезд кино за 100 лет по версии AFI – занимает 4-е место.]. После стольких лет финансовой разрухи и фашистского правления отважная маленькая Bamboo Bag от GUCCI явила собой нечто новое и восхитительное. Символизировавшая возрождение страны, она стала фирменным стилем компании, который был использован во многих позднейших репликах и остается культовым статусным символом винтажных моделей, за которыми охотятся по сей день. У меня тоже была такая, черного цвета, подарок матери; увы, она была украдена много лет назад вместе с коллекцией других сумок GUCCI, входивших в набор вещиц, которыми я особенно дорожила.

К тому времени и мой отец, и оба дяди постоянно были заняты в бизнесе. После того как Родольфо бо?льшую часть военного времени провел в агитационных поездках по войскам, его сценическая карьера потерпела крах. Потеряв работу, он без особого желания занял свое место в торговом зале магазина на виа дель Парьоне, посвящая свободное время созданию длинного автобиографического фильма, в который вошли фрагменты его лучших киноролей. Он тоже творил собственный миф.

Покладистый и добродушный Васко, в военное время отвечавший за производство армейских сапог, возглавил флорентийские фабрики, включая и новую, построенную на волне успеха «бамбуковой сумки». Чтобы вознаградить трех своих сыновей за старания, дед назначил на директорские должности каждого из них, выделив им равные доли акций, хотя все соглашались с тем, что «кресло водителя» они делили с моим папой. Тем не менее это решение укрепляло их уверенность и семейную гордость. В компанию с репутацией надежного работодателя, где поощрялось новаторство и соизмеримые вознаграждения, стекались умелые кожевенники.

Умной мерой (подозреваю, дед скопировал ее с фирмы Франци) явилось то, что каждому мастеру был присвоен личный идентификационный номер – его штемпелевали внутри каждого изделия, чтобы поддержать сознательность и ответственность, подчеркнуть креативность и указать на изготовителя товара. Любой брак можно было отследить до мастера, что помогало гарантировать высочайшие стандарты производства.

Требовалось все больше рабочих рук, чтобы выполнять возрастающее количество заказов, в то время как римский магазин продолжал расширять торговлю. Страстно желая нажиться на растущем международном престиже GUCCI, мой отец придумал девиз: «Качество помнят еще долго после того, как забывается цена» – и, велев увековечить его золотым тиснением на кожаных табличках, разместил их в магазинах на стратегически важных местах. Действительно, в те годы их товары были настолько добротными, что матери моих друзей до сих пор вздыхают, говоря, что купленные тогда сумки неподвластны возрасту и даже спустя десятилетия выглядят как новенькие. Мой дед, одержимый идеями ремесленного мастерства и долговечности, был бы горд, услышав эти слова.

В своей непоседливой манере, хорошо известной нам с мамой, папа отправлялся все дальше и дальше в поисках новых материалов и посещал ремесленные выставки по всей Европе. В Лондоне он заказал огромное количество рыжих и пятнистых свиных кож у специалистов-красильщиков в городе Уолсолл, графство Стаффордшир. Эти нежные, точно сливочное масло, кожи стали настолько важны для бизнеса Гуччи, что он лично ездил на фабрику выбирать их. Чем больше он путешествовал, тем отчетливее понимал, что компании необходимо расширяться, чтобы воспользоваться преимуществами мирового бума потребления. Вначале он устремил свой взор на Милан, который быстро оправлялся после ковровых бомбардировок авиации союзников.

Дед не переставал тревожиться по поводу любых перспектив дальнейшего расширения. Они с моей бабкой Аидой по-прежнему жили в том же семейном доме и приобрели не так уж много предметов роскоши. Одним из девизов Гуччо были слова: «Оставайся скромным, чтобы быть великим», и он был настроен не позволять моему отцу возноситься в заоблачные высоты. Разумный и умеренный Васко, в функции которого входили наем персонала и надзор за производством, тоже опасался неприкрытых амбиций моего папы. Младший в семье, дядя Родольфо, по прозвищу Фоффо, относился к этому немного иначе. Поскольку Фоффо был дамским любимчиком и повидал свет, он общался с людьми утонченными и знал, что существует свободная ниша для качественных товаров. И хотя он был вынужден отказаться от своих голливудских фантазий, Родольфо понимал, что у моего отца тоже есть мечты, и вскоре стал его главным союзником.

При поддержке младшего брата папа сумел настоять на своем и в 1951 году приобрести новую торговую площадь в доме номер семь на виа Монте Наполеоне, в обиходе известной как «Монтенапо» – самой фешенебельной улице Милана. С предвидением, казавшимся почти сверхъестественным, мой отец открыл магазин в нужном месте в нужный момент. Он мудро поставил Родольфо во главе этого шикарного магазина, зная, что брат привлечет свои связи в области киноиндустрии. Прошло не так много времени, а сливки итальянских киностудий уже толпились у дверей GUCCI в Милане, а последние модели раскупали такие посетители, как Марчелло Мастроянни из «Сладкой жизни» Феллини и Джина Лоллобриджида.

Однако у папы зародились более смелые планы. Задолго до того, как мой дед начал таскать чемоданы в отеле «Савой», волна итальянских беженцев примерно в три миллиона человек хлынула к американским берегам (это явление позднее получило название «новая иммиграция»), чтобы стать важной частью экономики США. Когда джи-ай[17 - Джи-ай – аббревиатура G.I. (от англ. government – «правительство» + issue – «задание») означает «солдат армии США». (Примеч. ред.)] стали возвращаться в Штаты как неофициальные послы стильной кожгалантереи, они породили спрос на все итальянское. Мой отец жаждал трансформировать представление американцев об Италии как о нации бедных иммигрантов – едоков пиццы – в нечто более престижное, сделав слово «итальянский» синонимом качества и дизайна. Интуиция подсказывала ему, что он должен открыть GUCCI для Нью-Йорка, коммерческой родины его любимых клиентов. Он шел тропой первопроходца, и точно так же, как старатели на золотых приисках в прошлом столетии, понимал: только дерзкие смогут сколотить себе состояние. Забронировав в 1952 году билет на трансатлантический теплоход, папа намеревался оказаться в первых рядах.

Город, окрещенный «Большим Яблоком», был всем, на что надеялся Альдо Гуччи, – и даже превзошел его ожидания. С того момента, как он сошел на берег в круизном порту Нью-Йорка, любовь к городу буквально ослепила его. В его нагрудном кармане лежала карточка рекомендованного адвоката, и он стоял потрясенный, упиваясь открывшимся взору зрелищем. Все здесь – от небоскребов до парада улиц и автомобилей со стабилизаторами, мощно стремившихся во всех направлениях, – так и лучилось энтузиазмом и коммерческим успехом. Он был заворожен. Это было началом его страстного любовного романа с Америкой, которому было суждено длиться многие годы.

В сопровождении поверенного, с которым папа связался по приезде, он осмотрел ряд помещений в мидтауне[18 - Мидтаун – деловой и торговый район Манхэттена. (Примеч. пер.)] Манхэттена. Прежде чем выбрать помещение, как это проделывал для магазинов в Италии (мне предстояло не раз наблюдать этот процесс за долгие годы), он вставал напротив здания на другой стороне улицы и, прищурив глаза, воображал фирменную вывеску GUCCI над входом. Если должный эффект не возникал или фасад здания не вписывался в окружение безукоризненно, он качал головой и переходил к следующему варианту.

Его внимание привлек один конкретный магазин. Он находился на первом этаже отеля, в котором остановился отец, престижного «Савой-Плаза» (отсюда он потом писал письма моей матери; но об этом позже). Расположенный на углу Восточной 58-й улицы и Пятой авеню, этот отель, символ роскоши и процветания, возвышался рядом с Центральным парком. От магазинов на первом этаже здания, хотя они и не выходили непосредственно на Пятую авеню, как предпочел бы мой отец, было рукой подать до роскошного универсального магазина Bergdorf Goodman, девятиэтажного памятника шопингу, считавшегося «вершиной стиля». По сравнению с ним то помещение, которое понравилось папе, по адресу: Восточная 58-я улица, дом семь, было относительно скромным, и арендная плата за торговую площадь – 1500 долларов в год – была слишком привлекательной, чтобы пройти мимо. Отец заинтересовался этим вариантом.

Жаждая сохранить Родольфо в роли своего союзника, он уговорил брата приплыть в Нью-Йорк, чтобы осмотреть новую покупку лично, а потом они вместе приступили к переговорам с банкирами об учреждении в Америке компании Gucci Shops, Inc. Совершив поступок, который, вероятно, показался моему деду наглым актом неповиновения, братья прислали ему телеграмму. В ней они сообщали об этом шаге уже после того, как договор аренды был подписан, а сделка заключена. Их разделяло почти 6,5 тысячи километров, поэтому Гуччо не мог ничего предпринять и обвинил папу в глупости, которая погубит их всех. (Он пребывал в полной уверенности, что они отправились в Штаты с единственной целью – получить общее представление о местной розничной торговле.). Он прислал им телеграмму с требованием расторгнуть сделку и немедленно вернуться домой. Братья не послушались.

Лишь немногие были посвящены в содержание тех разговоров, которые последовали за возвращением Альдо и Родольфо в главный офис Gucci & Co., но разговоры эти, надо полагать, были весьма бурными. Моему деду, который пережил близость к финансовому краху и две мировые войны, тот темп, с которым его старший сын развивал бизнес, по-видимому, казался убийственным. Второго января 1953 года Гуччо упал замертво от сердечного приступа. Моя верная и стойкая бабка Аида находилась рядом с мужем. Ему было семьдесят семь лет. Эта неукротимая женщина, бросившая вызов общепринятым нормам морали, родив незаконного ребенка, а потом убедившая Гуччо учредить бизнес, которым она помогала ему руководить, последовала за ним в могилу меньше чем через два года.

Полагаю, в пользу моего деда говорит то, что человек, который основал компанию и видел осуществление всех своих мечтаний, все же снизошел до желания сыновей за несколько недель до своей смерти. Выслушав убедительные аргументы моего отца, он дал ему свое благословение на новый амбициозный американский проект. Эстафетная палочка была передана.

Спустя десять месяцев, как Гуччо упокоился в мраморной фамильной гробнице на кладбище Соффиано в предместье Флоренции, которое впоследствии стало мне слишком хорошо знакомо, мой отец спланировал помпезное открытие своего первого магазина на американской земле. В ноябре 1953 года этот магазин, пионер итальянского дизайна, стал первой площадкой в Соединенных Штатах, где торговали высококачественными итальянскими товарами.

Хотя официально папа владел новым магазином на паях с братьями, никто не сомневался в том, что де-факто именно он был главой G. Gucci & Co. В честь этого события компания запустила новую линию товаров, в которую входили и первые лоуферы Гуччи – мои личные любимцы в юности. Эти элегантные туфли без застежек, изготовленные из крокодиловой кожи, свиной кожи или замши с металлическими деталями, имитирующими трензеля[19 - Трензель – удила, приспособление для взнуздывания лошади.], стали тем предметом, которому суждено было преобразить будущее семейного бизнеса.

С открытием манхэттенского магазина страсть моего отца вырвалась на простор. Он очень гордился тем, что все три его сына к тому времени работали в семейной фирме. Джорджо и Роберто усердно трудились «за кулисами», в то время как более яркого Паоло – истинного сына своего отца – поощряли доверять своим творческим импульсам и заниматься разработкой новых дизайнов. Наблюдая, как каждый из них привносит в компанию собственные уникальные способности, папа понимал, что породил не только миф, но и наследие.

Нью-йоркский магазин отличался изысканной элегантностью и излучал утонченность, роскошь и гламур в модной индустрии; впоследствии отголоски этих тенденций отозвались по всему миру. Когда щелкали затворы фотокамер, он стоял рядом со своим любимым сыном Роберто, а по бокам их окружали мои дяди, Родольфо и Васко, все они трогательно демонстрировали единство семейства Гуччи. Они посылали четкий сигнал, что этой компанией будут руководить мужчины их клана.

Моя тетка Гримальда, которой не повезло родиться представительницей слабого пола, всю свою жизнь работала во флорентийском магазине. Ссуда, переданная ее женихом, спасла предприятие от краха. Тем не менее она ничего не получила в наследство от деда, который по завещанию разделил свой бизнес на три доли. Вместо этого ей были подарены земельный надел и 12 миллионов лир (приблизительно 20 тысяч долларов). Это решение послужило искрой для первой внутрисемейной судебной тяжбы, когда она усомнилась в справедливости деления трофеев. Поверенные братьев безжалостно сокрушили ее в суде – в результате Гримальда и члены ее семьи затаили злобу на долгие годы.

Эта важнейшая судебная тяжба в истории Гуччи случилась за десять лет до моего рождения. Именно с нее начались междоусобные разрушительные распри.

Жизни нашей семьи уже не суждено было стать прежней.




Глава 5

Появление Бруны Паломбо


В жизни каждого из нас бывают ключевые моменты, когда выбор конкретного пути ведет нас к будущему, которое в ином случае могло бы не состояться. Я могу припомнить несколько таких моментов в своей жизни и часто гадаю, как все обернулось бы, если бы пошла другим путем.

Полагаю, в истории моей семьи тот момент, когда Гуччо решил уехать из Флоренции и отправился на поиски счастья в Лондон, был критически важным перекрестком, а для папы им стал, должно быть, тот день, когда он взошел на борт судна, отплывавшего в Нью-Йорк. Для моей матери Бруны это, безусловно, был день, когда она переступила порог магазина Гуччи на виа Кондотти, 21, в Риме, в чудесное пятничное утро в апреле 1956 года.

По ее словам, это «все равно что войти в другой мир». Восемнадцатилетняя дочь вдовой портнихи, она пыталась скрыть дрожь в руках, крепко сжимая сумочку – как она внезапно осознала, очень дешевую и низкосортную. Одетая в свое лучшее платье зеленовато-голубого цвета, к которому она надела черные туфли-лодочки, мама вышла из квартиры своей матери в районе Вьяле Мандзони в западной части Рима, полная волнения, радостного и одновременно тревожного. Ее бойфренд Пьетро договорился о ее собеседовании со своим зятем, который был дежурным администратором в этом флагманском магазине фирмы GUCCI, и мама не один день раздумывала, что надеть, и репетировала слова, которые будет говорить.

– Я знала, что, если удастся получить эту работу, у меня будут собственные деньги, чтобы покупать то, чего мне хочется, – рассказывала она мне. – Это была хорошая возможность; иначе кто знает, что бы со мной сталось.

Младшая из троих детей, мама была зачата под новогодние фейерверки 1936 года и родилась ровно девять месяцев спустя, 1 октября 1937 года, за два года до начала Второй мировой войны. Мой дед Альфредо Паломбо был чиновником средней руки и убежденным фашистом. Бабушка Делия придерживалась либеральных взглядов и, по словам матери, была «настоящим ангелом». Бруну, младшую в семье, обожала мать, кормившая ее грудью до двух лет. У нее были темные волосы – благодаря им она и получила свое имя, – заплетенные в косички. В детстве моя мать была жизнерадостным, но довольно привязчивым ребенком – черта, которая сопровождала ее бо?льшую часть жизни и повлияла на отношения матери с отцом и мной. Она, боясь оставаться одна, спала в родительской постели до шести лет и не отходила от юбки моей бабушки.

Начавшаяся Вторая мировая война полностью изменила жизнь ее семьи. Как только в Италии произошел переворот и правительство было низложено, мой дед Альфредо лишился работы, которую надеялся сохранить до конца жизни. Муссолини был арестован и содержался под арестом на уединенном горном курорте, пока нацисты не совершили налет; они дерзко выкрали его, вывезя на самолете, после чего вернули к власти как марионеточного правителя. Его новый режим был установлен в Гарньяно, на берегах озера Гарда в северной части Ломбардии. Восемьсот бывших правительственных служащих, включая моего деда, были призваны на работу в этот городок. У них, оставшихся в Риме без работы, не было особого выбора, кроме как принять это предложение. Альфредо был особенно счастлив возможности снова послужить своему дуче.

Моя мать, которой тогда было пять лет, была усажена в поезд вместе с ее матерью, старшим братом Франко и сестрой Габриэллой. Семья покинула Рим и поселилась в маленьком домике в курортном городке Мадерно, расположенном недалеко от Гарньяно. Не считая восторга от увиденного впервые в жизни снега, в остальном переезд дался им нелегко: пришлось жить в городке, где основная часть недвижимости была изъята для расселения внезапного наплыва приезжих. Местные жители, которые свысока глядели на южан, злились на новоприбывших, и мою мать дразнили в школе за ее римский акцент, заставляя ее стыдиться и чувствовать себя чужаком.

Охраняемый солдатами и изрытый бомбоубежищами, этот прежде мирный регион теперь часто становился объектом налетов авиации союзников. Когда несколько солдат Муссолини были убиты во время авианалета, жителям городка, включая мою мать, было приказано выстроиться вдоль улиц для участия в траурной процессии. Семья Паломбо, скучавшая по дому и не сумевшая освоиться в новой среде, оставалась в Мадерно до конца войны и прибытия американских войск. После казни Муссолини им пришлось вернуться в Рим. Этот опыт изменил их всех.

Моему деду удалось найти гораздо менее значительную должность, чем была у него до войны, с меньшей зарплатой. Затаенная злоба сказалась на его здоровье, усугубив уже существовавшие язву желудка и болезнь почек, и боль лишь ухудшала и без того скверное настроение. Моя мама часто становилась жертвой дурного нрава отца, ее били за малейшую провинность. Мой дядя Франко старался не попадаться отцу на глаза, а тетя Габриэлла, которая была красива, умна и вообще «папина дочка», единственная избегала его постоянных придирок. Мою мать часто – и не в ее пользу – сравнивали с Габриэллой, что порождало у младшей дочери ощущение, будто у нее мало общего с братом и сестрой. Одинокая и погруженная в себя, она научилась играть и жить в своем собственном мирке. Памятуя о своей изоляции в детстве, могу лишь посочувствовать ей.

Что ж, по крайней мере, хотя бы мать любила ее без всяких условий – или так она думала. В восемь лет мама случайно подслушала, как моя бабушка говорила подруге: «Я не хотела рожать Бруну. Мы не могли позволить себе еще одного ребенка, и я делала все, чтобы избавиться от плода». Моя мать, слишком незрелая, чтобы разбираться в причинах, была буквально сокрушена услышанными словами, оставившими в ее душе шрамы на всю жизнь. Вскоре после этого у нее сложилась странная привычка – повсюду носить с собой сумочку как источник утешения. Эта привычка сохранилась у нее до сих пор. В сумочке она держала свои немногочисленные детские сокровища и начала обмениваться ими со всеми, кто предлагал ей какой-либо подарок. Даже если речь шла о чем-то настолько тривиальном, как конфета, она чувствовала, что должна ответить взаимным даром, даже если для этого приходилось оторвать пуговицу на блузе. Бабушка считала подобное поведение умилительным, не понимая, что это знак внутреннего эмоционального конфликта, связанного с восприятием собственной ценности.

Вопреки открытию истины о том, что поначалу она была нежеланным ребенком, единственные счастливые детские воспоминания моей матери связаны с бабушкой. Солнечное расположение духа Делии освещало ее квартиру, когда она садилась за швейную машинку и, напевая, принималась строчить платья, каких никогда не могла бы позволить самой себе. Бруна наблюдала, как она создавала какой-нибудь ошеломительный наряд, от выкройки до готовой вещи, за считаные часы, и грезила наяву о жизни людей, которые могли носить такие экстравагантные одежды.

– Я любила наряжаться и делать макияж, – рассказывала она. – Брала мамину подводку для глаз и основательно наносила ее на веки, пока не становилась похожей на Клеопатру. Я воображала себя экзотической женщиной, которая носит все эти прекрасные наряды и живет совершенно иной жизнью.

Моя бабушка была чем-то вроде экстрасенса и утверждала, что у нее часто бывают предчувствия. Однажды она подняла глаза от швейной машинки и объявила: «Твоей сестре Габриэлле придется усердно трудиться, чтобы получить то, чего она хочет. Но тебе, Бруна, все подадут на блюдечке с голубой каемочкой».

Про себя моя мать подумала тогда, что это крайне маловероятно.

К тому времени, когда мама стала подростком, у нее появилась проказница-подруга по имени Мария-Грация, которая подбивала ее бунтовать против строгих правил, установленных отцом. Для начала Бруна попробовала «запретные плоды» вроде жевательной резинки и сигарет, а потом начала поздно приходить домой, рискуя быть избитой, если отец узнает об этом. Однако в возрасте четырнадцати лет ее интерес переключился на мальчиков – или, точнее, на одного мальчика. Его звали Пьетро. Он был на три года старше ее: брюнет с густыми волосами, необыкновенно длинными ресницами и «красивым ртом».

Влюбленные делали все то, что обычно делают все юные пары, например, ежевечерне прогуливались на площади, проводили время с друзьями или смотрели дублированные голливудские фильмы типа «Ровно в полдень» и «Поющие под дождем». Пьетро был единственным сыном и трудился в семейном процветающем пищевом бизнесе – работа, которая требовала частых деловых поездок. Он был обеспеченнее большинства молодых людей, а когда на 18-летие ему подарили «Фиат-1100» (Magic Millecento), стал первым обладателем собственной машины в их кругу. Увозя мою мать на романтические прогулки в автомобиле, Пьетро парковался в каком-нибудь уединенном местечке, переключал радио на фоновую музыку, а потом пытался ласкать ее, в то время как она сопротивлялась всему, что заходило дальше поцелуев.

Вполне счастливая со своим бойфрендом, дома мама была далека от радужной жизни. Хотя мрачный нрав деда несколько смягчился после неожиданного выигрыша в лотерею (около 5000 долларов), при его домашней тирании моя мать и тетя Габриэлла должны были одеваться консервативно и неукоснительно соблюдать установленный им «комендантский час». И то и другое вызывало у них возмущение. Маме казалось, что он задался целью сделать всех окружающих несчастными, и она не видела никаких шансов, что положение когда-нибудь изменится.

Но однажды жарким июньским днем 1953 года все действительно изменилось. Мама вернулась из школы, и соседка сообщила ей, что ее отец упал без чувств и его отвезли в больницу. Поскольку проблемы со здоровьем преследовали ее отца долгие годы и незадолго до этого он перенес операцию по удалению камней в почках, мама не слишком сильно волновалась.

Она села за кухонный стол и начала листать газету, пестревшую публикациями о коронации королевы Елизаветы. Рассматривая фотографии из Лондона, она ела вишни из миски, оставленные для нее матерью. В забытьи поедая их одну за другой, она прислушивалась к тиканью часов на стене и ждала возвращения матери. Меньше чем через час та же соседка, которая впустила ее в квартиру, снова ворвалась в дверь с криками: «Твой папа умер! Твой папа умер!» Альфредо Пабомбо убил ictus cerebrale, или инсульт. Мама в шоковом оцепенении так и продолжала сидеть, доедая вишни, не говоря ни слова и глядя на часы. С тех пор вкус вишен всегда напоминал ей об этом моменте.

Я не знала никого из своих бабушек и дедушек, но мне известно, что у матери сохранилось мало приятных воспоминаний об ее отце и она не особенно скорбела о нем. К счастью, на момент его смерти семья стала более обеспеченной благодаря неожиданному лотерейному выигрышу и пенсии правительства. Затем, вскоре после его кончины, моя тетя Габриэлла уехала из родительского дома, выйдя замуж за стоматолога, а дядя Франко нашел место в компании British Petroleum. Моя мама захотела получить профессию и начала посещать курсы стенографии, где познакомилась с ровесниками и стала чаще отлучаться из дома. Она почувствовала некоторое облегчение, пока Франко не принял на себя роль главы семейства и не стал насаждать правила, установленные отцом, особенно в том, что касалось поведения моей мамы.

– Я делала все, что было в моих силах, только бы вырваться от Франко и из этой квартиры, – рассказывала она мне. – Однако он по-прежнему следил за каждым моим шагом и набрасывался на меня как пес, если я опаздывала домой к установленному им «комендантскому часу». Он был сущим тираном!

Эти диктаторские замашки проявлялись и в характере Пьетро, который неожиданно решил, что моей матери не нужно пользоваться косметикой – а ею пользовалась любая красивая молодая signorina, особенно такая яркая, как моя мама. «И еще я не хочу, чтобы ты носила туфли на высоком каблуке, когда ты не со мной», – настаивал он. Пьетро также хотел всегда знать, где она находится в данный момент. Их постоянные препирательства приводили к ссорам по телефону, которые неизменно заканчивались тем, что она бросала трубку.

Однажды вечером, когда они сидели, ласкаясь, в его машине, Пьетро неожиданно сделал ей предложение. Еще не успев подумать о том, что? говорит, она услышала, как ее собственный голос произносит слово Si («Да»). Он был настолько уверен в ее ответе, что сразу же вынул из кармана маленькую бархатную коробочку, в которой лежало кольцо с жемчугом, предназначенное для помолвки. Она надела его на палец, хотя не любила жемчуг и втайне сомневалась, стоит ли менять жизнь под гнетом Франко на жизнь под тиранией Пьетро.

Моя бабушка была удручена этой новостью. У нее имелись собственные сомнения насчет Пьетро, которые она тут же высказала дочери, сообщив о том, что сама совершила ошибку, выйдя замуж за ее отца. «Подумай хорошенько о том, что делаешь, Бруна, – предостерегала она. – Не думаю, что Пьетро тебе подходит. Даже если ты все же решишься и выйдешь за него, то помяни мое слово, вернешься домой через три дня».

Маму терзали сомнения. Она пообещала себе, что никогда не станет жить с таким авторитарным человеком, каким был ее отец; но, с другой стороны, ей казалось, что большинство итальянцев ведут себя точно так же. Да и был ли у нее на самом деле какой-либо выбор? Пьетро, в сущности, был человеком достойным и совестливым и явно обожал ее. Ее подруги то и дело твердили ей, что он – «завидная партия», из него получится надежный муж и прекрасный отец.

Не зная о ее сомнениях, Пьетро уже строил планы их совместного будущего и начал отдавать маме половину своих еженедельных заработков, которые она хранила в обувной коробке, спрятанной под комодом в ее спальне. Их совместная жизнь казалась предопределенной. Как в детстве она отрывала пуговку от своей блузки, чтобы отдать ее в обмен на чужой подарок, так и сейчас она вверила себя ему в обмен на его защиту. Казалось, альтернативы нет.

Когда мама окончила курсы стенографии, бабушка в решительных выражениях сказала ей, что, если она рассчитывает иметь собственные деньги, ей придется найти работу. Пьетро согласился на это очень неохотно, но именно он выбрал для нее и рабочее место, и работодателя, когда его зять Лоран сказал ему, что есть подходящая должность в фирме GUCCI.

Было яркое пятничное утро 1956 года, когда моя мать приблизилась к ключевому моменту своей жизни, входя в магазин, о котором никогда прежде не слышала. Не сознавая важности этого дня, она в изумлении оглядывала роскошный, но скромный по размерам магазин с его деревянными витринами, благоухающими новенькой кожей. Когда Лоран поманил ее за собой, она последовала за ним в офис на первом этаже, заметив, что каблуки ее туфель глубоко утопают в зеленом ковре. Зять Пьетро был утонченным, высоким, стройным малым и казался совершенно расслабленным. Он рассказал ей, что рабочее место, которое может ей подойти, – это работа на складе с начальной зарплатой в 25 тысяч лир в неделю. Эта сумма показалась ей ошеломительной.

– Если будешь хорошо справляться, сможешь пробиться и в торговый зал, – прибавил он.

В восторге от идеи быть одной из тех шикарных «витринных» девушек, мимо которых она только что проходила на первом этаже, мама едва не налетела на него, когда он повел ее по коридору в другой кабинет с дверью, отделанной стеклянной панелью. Поворачивая ручку, он улыбнулся и сказал:

– Вначале я должен представить тебя боссу, – и перед тем как открыть дверь, Лоран прошептал: «Ничего не говори, пока к тебе не обратятся, да и тогда говори не слишком много». Она внезапно так занервничала, что у нее закружилась голова.

Они вошли в удивительно непритязательный кабинет, искусно обставленный в духе неофициальности. В маленькой приемной сидела, быстро печатая на машинке, секретарша. Позади большого деревянного стола стоял стильный, модно одетый бизнесмен с редеющими волосами, элегантно зачесанными назад.

– Дотторе Гуччи, это девушка, о которой я вам говорил, – беззаботно сказал Лоран. Он использовал обращение «дотторе», обычно используемое в речи в знак почтения, вне зависимости от квалификации лица, к которому обращаются. – Ее зовут Бруна Паломбо. Она училась на стенографистку, но, если вы одобрите, я хотел бы для начала испытать ее на первом этаже.

Мой отец вышел из-за стола, чтобы пожать моей матери руку и сверкнуть обезоруживающей улыбкой. Она подняла глаза, встретившись с его взглядом, когда он спросил, сколько ей лет. Она сказала, что в октябре будет девятнадцать, он оглядел ее и ответил:

– Очень хорошо. Можете начинать на следующей неделе.

Она опустила взгляд, едва веря своим ушам.

Те несколько минут, что она провела внутри магазина Гуччи, были единственной темой, о которой она была способна говорить в тот день. Едва добравшись до дома, она буквально засыпала мою бабушку и свою подругу Марию-Грацию подробными рассказами о том, как там все богато, и то и дело восклицая:

– Вы даже представить себе не можете!

– А твой начальник каков? – спросила Делия.

– Он добрый, – задумчиво ответила Бруна. – И у него синие-пресиние глаза… такие глаза!

Момент, когда ей предложили работу, был, как она потом рассказывала мне, самым волнующим событием ее молодых лет: «Я просто не могла дождаться, когда приступлю к работе!»

Когда моя мать в понедельник села в оранжевый автобус «М», чтобы отправиться на работу, это определенно был один из счастливейших дней в ее жизни. Казалось, события приобрели сходство с кинофильмом; Бруна ехала мимо Колизея до Пьяцца ди Спанья и воображала, что играет роль молодой горожанки. Благодаря случаю и удаче она каким-то образом проскользнула в волшебный портал и вступила в другой мир, о котором мечтала, будучи маленькой девочкой, – мир, населенный людьми, вольными делать все, что им вздумается, и носить платья вроде тех, что создавала ее мать.

Первые несколько недель она работала с описями, инвентаризацией и установкой ценников в служебном помещении магазина – и делала это с удовольствием. Всякий раз, когда выдавалась возможность, она заглядывала в торговый зал и увлеченно наблюдала, как сливки общества собирались там под хрустальными люстрами: «Этот магазин привлекал таких интересных, элегантных людей, все они явно были богатыми, многие приходили из расположенных неподалеку посольств, были некоторые люди из киноиндустрии. Меня завораживало то, как они одевались, какие прекрасные ювелирные украшения носили».

Она незаметно для окружающих изучала и свойственный этим утонченным посетителям язык тела, а также позы и повадки обслуживающего персонала, готового с энтузиазмом расхваливать товары и предлагать покупателям любую необходимую им помощь. «Buongiorno, posso esserle d’aiuto?»[20 - «Доброе утро, могу ли я вам помочь?» (Примеч. пер.)] – вежливо спрашивали они, демонстрируя тот уровень этикета, на котором настаивала семья Гуччи еще со времен моего деда.

Пусть моя мать ни разу не слышала этого названия до того, как начала там работать, но она быстро пришла к пониманию, что это один из самых роскошных брендов во всей Италии: в двери магазина часто входили такие звезды, как Ава Гарднер, Джоан Кроуфорд, Керк Дуглас и Кларк Гейбл. Даже королева Англии была покупательницей GUCCI: будучи юной принцессой, она заглядывала во флорентийский магазин. Юную представительницу британского королевского семейства в сопровождении фрейлины обслуживал лично Гуччо Гуччи, и она якобы сказала ему: «В Лондоне нет ничего подобного!»



Вскоре пришла очередь моей матери занять место в торговом зале – событие, которого она ждала с таким же трепетом, с каким модель ждет своего первого выхода на подиум.


Хотя она поначалу делала ошибки, ее скромность и милая улыбка вскоре завоевали симпатию персонала и покупателей. Когда я смотрю на ее фотографии того времени, многое становится понятно: она была потрясающей девушкой, и ее присутствие, должно быть, вызывало немало волнений. Один иранский дипломат, по-видимому, проникся к ней такими нежными чувствами, что стал одним из завсегдатаев магазина и как-то раз признался, что у нее, с ее темными волосами и фарфоровой кожей, «облик персидской красавицы».

Возвращаясь домой, она говорила моей бабушке, что работа у Гуччи стала сбывшейся мечтой, и весело добавляла: «Я каждый день чувствую себя так, словно попала в сказку!» По мере того как росла ее уверенность в себе, она, подражая более опытным девушкам в торговом зале, начала вовлекать посетителей в разговоры.

Мой отец, которого она знала как «дотторе Гуччи», то появлялся, то исчезал – и всегда с головокружительной скоростью. Он работал как минимум шесть дней в неделю и летал по всему земному шару. Его рабочее расписание было невероятно напряженным. Папа не переставал трудиться даже в августе, когда, следуя давней итальянской традиции, большинство римлян уезжали из города, чтобы отдохнуть у моря или в более прохладном горном климате. Он оставался работать, жалуясь, что все остальные его соотечественники – fannulloni, то есть бездельники.

Плотно надвинув на голову мягкую фетровую шляпу, зажав под мышкой кожаный атташе-кейс, мой отец носился с места на место, но никогда не упускал возможности зорко отслеживать все детали, оказываясь в каком-либо из своих магазинов. В манере, которой я сама не раз была свидетельницей, он останавливался, чтобы поправить малейшую несимметричность или проверить, достаточно ли сверкает какая-нибудь глянцевая поверхность, заставляя своих работников трепетать от страха. Он то и дело терял терпение и взрывался, распекая какого-нибудь бедолагу из мелких служащих, который неряшливо оформил витрину или осмелился оставить на стекле отпечаток пальца.

– Вы что, ослепли? – кричал он. – Неужели вы ничему здесь не научились?

Мама рассказывала мне, что, пока возраст не смягчил его характера, порой отец бывал совершенно чудовищным типом: «Он был подобен землетрясению. Его голос гремел по всему магазину. Люди от страха из туфель выпрыгивали!» Она дивилась его вспышкам гнева, но вполне привыкла к такой манере общения благодаря собственному отцу, так что просто закусывала губу и лишь молилась о том, чтобы никогда не подвернуться ему под горячую руку.

Однако в тот момент, когда в двери появлялся потенциальный покупатель, все мгновенно менялось – словно в театре при открытии занавеса, – и мой отец снова становился воплощением очарования. Всегда готовый пообщаться с теми, кто ценил принципы, на которых стояли Гуччи, он, точно пастух, направлял их к своим новейшим творениям. И не оставлял у завороженных мужчин и женщин никаких сомнений – по крайней мере, на несколько мгновений, – в том, что они находятся в самом центре его мира.

– Этот человек мог бы продать бедуинам собственную мать, – рассказывала мама бабушке, приходя домой. – Видеть его в действии – это нечто невероятное!

Чего она не сознавала, так это того, что отец, в свою очередь, наблюдает за ней. Жесткий и суровый с другими, с ней он был нехарактерно мягок. Всякий раз, видя ее, он окликал ее со своим неповторимым тосканским акцентом: «Чао, Нина!» – ласково сокращая начальные буквы придуманного им для нее прозвища – Брунина. Порой он останавливался, чтобы посмотреть, чем она занимается, или приподнять шляпу, приветствуя ее, и спросить, как у нее дела.

Довольная своей работой, мама расцвела и как молодая женщина, и как полноправный член команды продавцов. Поскольку теперь у нее были и собственные деньги, и крепнущее чувство собственной ценности, властная натура Пьетро все больше раздражала ее, особенно когда он начал настаивать, чтобы она не была «слишком дружелюбной» с покупателями. Его инсинуации вызывали у нее гнев. Она всегда вела себя подобающим образом – и в магазине, и вне его – и никогда не позволяла себе никаких неблаговидных поступков. После четырех проведенных вместе лет целомудренных (!) отношений, наверное, ей уже можно было доверять! Их все более неприязненные ссоры часто заканчивались тем, что она драматично разрывала помолвку. Тогда она со слезами стягивала с пальца его кольцо и клала его в обувную коробку с теми деньгами, которые они копили на будущее, переставшее для нее быть желанным.

Ей не с кем было поговорить о своих тревогах, поскольку ее лучшая подруга Мария-Грация перебралась в Америку, влюбившись в американца, и моей маме очень не хватало их заговорщицких посиделок. Ее подругой стала продавщица по имени Лючия, но они были недостаточно близки, чтобы обсуждать сердечные дела. И вот однажды в жизнь моей матери вошел человек, которому предстояло стать ее ближайшим другом.

Она стояла за прилавком магазина, когда впервые заметила красивого молодого мужчину с темными волосами и в «британском» на вид клетчатом коротком пальто с капюшоном, который бесцельно слонялся снаружи магазина. Она выглянула на улицу и спросила, может ли чем-нибудь ему помочь. Молодого человека звали Никола Минелли; у него был опыт работы продаж в Лондоне, и недавно он вернулся в Рим. «Ах, с каким удовольствием я бы здесь работал! – сказал он с шаловливой улыбкой, которая впоследствии стала столь хорошо знакома нам с матерью. – К кому мне следует обратиться насчет приема на работу?» Никола свободно говорил по-английски, и в нем чувствовался определенный стиль. На маму он сразу же произвел впечатление. Она с самого начала заподозрила, что он не интересуется ею как женщиной (и вообще любой женщиной, если уж на то пошло), – и оказалась права. Она пригласила его внутрь, а потом дала моему отцу знать, что на первом этаже его ждет молодой респектабельный мужчина, который ищет работу. Ей было велено проводить его наверх. Вскоре после этого Никола предстал перед ней, излучая благодарность, и сообщил, что приступит к работе со следующей недели.

Никола был для мамы даром Божьим, а со временем и для меня тоже. Обладатель изощренного чувства юмора, он не раз умело поданными магазинными сплетнями доводил маму до приступов хохота. «Видишь во-он того мужчину? Он думает, что если купит женщине самую дорогую сумку, то заставит ее полюбить себя. Да она сделает ему – с такой-то рожей! – ручкой, едва ее получит!» Ей так приятно было снова беззаботно смеяться. В последнее время маминым отношениям с Пьетро явно не хватало веселья.

Тем временем мой отец не утратил интереса к своей самой юной продавщице. Однажды, остановившись рядом с ней, чтобы проверить, как она работает, он внезапно протянул руку и тыльной стороной ладони погладил ее по щеке. Это был спонтанный любовный жест, от которого она вспыхнула, но не отшатнулась. Более того, когда он в следующий раз вышел в торговый зал, ее глаза нашли его, и на мгновение их взгляды встретились так, как не встречались никогда прежде. Он некоторое время смотрел ей прямо в глаза, а потом вышел.

В декабре 1957 года Лоран сказал служащим, что к ним придет особый покупатель. Дотторе Гуччи находился за границей, но его жена Олвен приехала из своего дома Вилла Камиллучча, расположенного в районе Монте Марио, на одном из семи холмов Рима, чтобы выбрать рождественские подарки для своих английских родственников и друзей. Как и всем остальным работникам магазина, маме было любопытно посмотреть, какова жена их босса. Она была приятно удивлена непритязательным видом англичанки средних лет; она казалась почти сконфуженной тем вниманием, которое ей все оказывали. Мама лично не обслуживала синьору Гуччи, но говорила впоследствии, что она увидела «замечательную леди» и «чрезвычайно милую».

В начале 1958 года мою мать вызвали в кабинет отца, и она сразу же встревожилась. «Я боялась, что сделала что-то не так», – рассказывала она мне. Охваченная трепетом, она постучалась и увидела его сидящим за столом. Еще больше маму встревожило то, что секретарши не было на ее вечном посту в уголке, словно он хотел переговорить со своей служащей наедине.

Он тут же успокоил мою мать, сказав ей:

– Ах, Бруна, моя секретарша Мария выходит замуж и вскоре от нас уедет. Мне нужно заменить ее, а Лоран упоминал, что вы учились на стенографистку, верно?

Она кивнула. Со своей характерной обезоруживающе привлекательной улыбкой отец уверил ее, что она прекрасно подойдет для того, чтобы занять эту должность, и может приступить к своим обязанностям со следующего дня. Он не оставил ей выбора, и она согласилась.

Моей матери было тогда двадцать лет, и она проработала в магазине чуть больше года. В тот вечер она поспешила домой, чтобы сообщить бабушке хорошую новость. «Это означает больше ответственности и больше денег, – уверяла она бабушку. – Думаю, у меня есть необходимые навыки, и уверена, что смогу многому научиться у дотторе Гуччи».

Ей не стоило беспокоиться, что она может не справиться со своими обязанностями. Как только она села за придвинутый к стене узкий стол с телефоном, стенографической машинкой «Оливетти» и узкими рулонами бумаги, все, чему она научилась на курсах, тут же вспомнилось. Сидя сбоку от «дотторе Гуччи», она печатала документы под его диктовку. Это были в основном ругательные письма руководству фабрики или менеджерам, которые, как ему казалось, недостаточно хорошо выполняли свою работу. Были и более сдержанные послания юристам и банкам, а также множество кратких записок братьям или троим сыновьям – обычно с целью выругать их за нарушение сроков поставки или чрезмерные запасы расходных материалов. Она заметила, что его письма родственникам всегда были краткими и деловыми, и он никогда не добавлял никаких теплых или личных слов.

Она также пришла к пониманию того, что папа был человеком распорядка, заведенного раз и навсегда; он позволял себе лишь короткий перерыв, чтобы выпить un caff? [чашка кофе. – Пер.] или пообедать. Мой отец трудился от рассвета до заката, но всякий раз, поднимая глаза от бумаг, она ловила на себе его «мягкий, но особенный взгляд». Мама добавляла: «Я была в то время очень стеснительной и не понимала, как мне быть».

Его взгляды, рассказывала она, не были откровенно сексуальными; скорее казалось, что ее присутствие вводило его в некое подобие транса. Однако всякий раз, когда его взгляд становился особенно пристальным, она находила предлог, чтобы выйти из кабинета и получить передышку: «Никогда прежде никто не оказывал мне такого рода внимания, и я просто не могла ни на чем сосредоточиться».

Со временем стало очевидно, что она была выбрана на должность секретарши не только за свои стенографические навыки, и у нее начало возникать ощущение дискомфорта при мысли о том, к чему это может привести. Гордясь своим прилежанием в работе, она расстраивалась, когда от этой двусмысленности страдало дело, и в результате многие напечатанные ею письма требовали поправок, но моего отца, похоже, все это ничуть не волновало.

Мама отчаянно хотела сохранить за собой эту работу, но остерегалась его взглядов. Тем не менее она поймала себя на том, что стала приходить на работу гораздо раньше и еще больше заботиться о своей внешности. Пьетро это не нравилось, и он вел себя как собственник, что было неразумно с его стороны и лишь провоцировало участившиеся ссоры. Прошло не так много времени, а мой отец стал подмечать, как часто она не надевает свое кольцо, и втайне радовался, ибо, как он полагал, это служило свидетельством того, что у его стеснительной маленькой «Нины» все-таки есть характер. Со временем он стал рассматривать это кольцо как «барометр», показывающий, как обстоят ее дела в отношениях с женихом.

Первым подарком, который отец оставил на столе моей матери после очередной поездки во Флоренцию, был флакончик духов. За ним вскоре последовали и другие знаки внимания – шелковые шарфы, комплекты из кашмирской шерсти, того рода роскошные вещи, которые она с удовольствием носила бы, но просто не могла себе позволить.

– Я не могу принять это, дотторе, – вежливо говорила она ему. – Это было бы неподобающим поступком.

Она также знала, что возникнет слишком много вопросов, если она когда-нибудь принесет эти вещи домой.

Напропалую флиртуя, мой отец дразнил ее и отказывался брать подарки обратно. Со вздохом она начала складывать их в шкаф в его кабинете, где, как она надеялась, никто не мог их найти. И вскоре этот небольшой шкаф уже ломился от десятков маленьких свертков, составленных один на другой, превратившись в настоящую сокровищницу растущей привязанности моего отца.



Это стало для него чем-то вроде игры. Он привозил ей подарок из каждой поездки, а потом ждал, пока она отклонит подношение.


Между ними росло сексуальное притяжение. Однажды они случайно столкнулись, когда она вскрывала почтовые конверты возле его стола. Придержав ее за плечи, чтобы она не упала, он вдруг притянул ее к себе и страстно поцеловал в губы. «Это было, – рассказывала она мне, – странное, но не неприятное чувство, какого я прежде никогда не испытывала – во всяком случае, с Пьетро».

Однако, пойманная врасплох, она уронила пачку писем, затем сделала шаг назад и вскричала:

– Нет, дотторе! Что вы делаете?

– Mi fai soffrire! Mi fai sudare![21 - Ты заставляешь меня страдать! Меня от тебя в пот бросает! (Примеч пер.)] – смело ответил ей папа.

Сгорая со стыда, она выбежала из его кабинета. Плеская в лицо холодной водой в женском туалете, она вгляделась в свое отражение в зеркале и кончиками пальцев коснулась губ. «Я не знала, что означал этот поцелуй. Что, если кто-нибудь вошел бы и застал нас? Уволит ли меня дотторе Гуччи за то, что я не ответила на его поцелуй?» – вспоминала она.

Она была одновременно перепугана и радостно возбуждена – нежелательная смесь эмоций для такой молодой девушки. Поправив платье и волосы, она сделала глубокий вдох, прежде чем открыть дверь туалета и направиться в обратный путь по коридору.

Поворачивая дверную ручку и входя внутрь кабинета, чтобы вернуться к своим секретарским обязанностям, она инстинктивно понимала, что больше никогда и ничто не будет по-прежнему.




Глава 6

Время тайных свиданий и любовных писем


Хотя я и воспитывалась в католической семье, меня до сих пор ошеломляет мысль, что в тот год, когда мой отец впервые поцеловал мою мать, по итальянскому законодательству супружеская измена каралась тюремным заключением.

Возможно, супружеская неверность молчаливо принималась как неотъемлемая часть мужской психики (особенно в стране, где запрещены разводы), но эти факты все равно требовалось скрывать. Если какие-либо провинности когда-нибудь становились известны широкой публике, они часто служили сюжетом драмы, притягивающей внимание таблоидов.

Несколькими годами ранее просочилась информация о том, что замужняя шведская актриса Ингрид Бергман завела роман с женатым итальянским кинорежиссером Роберто Росселлини и родила от него ребенка. Последовал скандал, приведший к тому, что Сенат США объявил Бергман «орудием зла» и воспретил ее появление на многих общественных мероприятиях. Росселлини тоже впал в немилость, и когда Бергман бежала в Италию, чтобы быть рядом со своим возлюбленным, – и подарила ему еще двух детей – подробности их бракоразводных процессов стали основой таблоидной легенды, которая преследовала обоих на протяжении многих лет.

В другом похожем скандале Фаусто Коппи, один из наиболее известных итальянских спортсменов, стал объектом публичного посрамления из-за интрижки с замужней матерью двоих детей. Коппи, которого благодарные болельщики наградили прозвищем Il Campionissimo [«Герой». – Пер.] после победы на велогонках «Джиро д’Италия» и «Тур де Франс» в течение одного года, был застигнут с поличным в постели со своей любовницей, однако в итоге в тюрьме оказалась только она.

Даже Ватикан был втянут в эту травлю, публично критикуя Коппи и режиссируя общественные попытки восстановить его брак, пусть исключительно ради детей. Когда в 1955 году он предстал перед судом за супружескую измену и детей супругов вызвали в суд в качестве свидетелей, Коппи уже не был Campionissimo. Обвиняемые были приговорены к двум и трем месяцам тюремного заключения соответственно, хотя позднее эти приговоры были заменены на условные сроки.

У матери были собственные моральные принципы, и она слишком хорошо понимала, что ее босс – публичная фигура и его чувства к самой молодой из служащих фирмы будут не только осуждены, но и широко освещены, если когда-нибудь эта история всплывет. Его настойчивые ухаживания подвергали опасности их обоих – дилемма, которая занимала ее ум и днем и ночью.

Она была напугана с того момента, когда он поцеловал ее, и мой отец это ощущал. Его жестикуляция стала напряженной, с лица исчезли заговорщицкие улыбки; она избегала визуального контакта и любого физического соприкосновения. Однако он не мог выбросить ее из головы. Ему, 53-летнему мужчине, чувствующему, что угодил в ловушку, не впервые было нарушать супружескую верность, но на этот раз все было иначе. Он очень сильно влюбился в женщину, достаточно юную, чтобы годиться ему в дочери. Это была страсть, пронзившая его до мозга костей, страсть, которой, казалось, невозможно было сопротивляться, несмотря на осознание того, какому риску он подвергает и себя, и ее.

Разочарованный и расстроенный ее реакцией, он уехал из Рима в одну из своих деловых поездок и старался не изводить себя из-за внезапно возникшей между ними дистанции. К счастью, к 1958 году он уже мог пользоваться преимуществами новой эпохи реактивных самолетов, которые навсегда изменили межконтинентальное сообщение, сделав доступной любую точку мира в течение суток. Вечно неутомимый и неугомонный, папа был одним из тех первых пассажиров, которые летали в Нью-Йорк без пересадок, пользуясь первыми коммерческими рейсами, такими как BOAC компании De Havilland Comet и «Боинг-707» компании Pan American. Эти самолеты сократили время трансатлантических перелетов на ошеломительные девять часов. Кроме того, пассажирские реактивные самолеты обеспечивали своим пассажирам роскошные условия с прекрасной едой и винами и даже возможностью курить трубку или наслаждаться сигарой «Тосканелло».

В магазине на Восточной 58-й улице продажи шли хорошо, но международное сообщение все еще оставалось несовершенным, и отец понимал, что должен постоянно находиться в курсе дел. Будучи перфекционистом, он не мог полагаться на телеграммы или не слишком качественную межконтинентальную телефонную связь, поэтому ему приходилось то и дело лично проверять манхэттенский магазин, даже если эти поездки удаляли его от объекта желаний.

Через месяц после их первого поцелуя он вернулся в Рим и поспешил в кабинет, чтобы вполголоса сказать моей матери: «Я должен с тобой поговорить». Когда она его проигнорировала, он оставил на ее столе написанную от руки записку с требованием, чтобы она встретилась с ним в тот вечер в шесть часов в квартале Парьоли. Это был дорогой район частных резиденций на северо-востоке города, где у него была холостяцкая квартирка, так называемая «гарсоньерка», о чем она, будучи секретарем, заведующим всеми его документами, отлично знала. Для чего Альдо ее использовал, она старалась не думать – вплоть до этого момента.

Поскольку назначенный час приближался, она, сказав своей матери и Пьетро, что должна задержаться на работе допоздна, терзалась страхами, понимая, к чему может привести их тайное рандеву. Когда она вышла из такси, которое привезло ее на Пьяццале делле Белле Арти, и заметила принадлежавший моему отцу «Ягуар» Mark 1, она почувствовала дурноту.

– Я села в его машину, и мне было страшно – вдруг кто-то нас заметит, и меня всю била дрожь. Твой отец заметил мое состояние и велел мне успокоиться, – вспоминала мать.

Взяв ее руку в свою, он снова заговорил с ней о том, какой любовью он к ней проникся, а потом погладил по щеке. Дрожь не унималась, и она вновь напомнила ему, что его чувства не взаимны. Когда он придвинулся ближе, ее глаза заметались из стороны в сторону, ее прошиб пот. «Не волнуйся, Бруна, я тебя не укушу!» – сказал он, смеясь, а потом наклонился к ней и страстно поцеловал, накрыв ее губы своими.

Поначалу мама ответила ему, подтвердив убежденность отца в том, что не он один ощущал возникшее между ними влечение. Затем она внезапно отстранилась и, едва не срываясь на слезы, потребовала, чтобы он отвез ее домой. Когда он остановился в переулке, недалеко от семейной квартиры, она выскочила из его машины, не сказав ни слова, и сердце ее «колотилось как бешеное». По ее словам, она была «растеряна и расстроена и по-прежнему до ужаса напугана».



Сердце моего отца тоже учащенно билось, но по иной причине – от сознания своего триумфа. Его застенчивая маленькая «Нина» ответила на его поцелуй!


В ту ночь мама почти не сомкнула глаз и на следующее утро боялась идти на работу. Ей не с кем было поделиться своим секретом, даже моей бабушке она не могла довериться, поэтому ей оставалось, как обычно, отправиться на работу, но использовать любой предлог, чтобы выходить из кабинета, относить что-нибудь в торговый зал или на склад. Несмотря на то что она не сделала ничего плохого, от эмоционального напряжения, вызванного необходимостью хранить, как она тогда полагала, свою «маленькую грязную тайну», у нее начались приступы дурноты. Она теряла вес и не могла заснуть по ночам. Вскоре близкие люди, особенно Пьетро и моя бабушка, заметили эти перемены.

Мой отец не относился к тем людям, кто смиренно принимает отказ. Долго ждать он тоже не любил. Он быстро спланировал следующее свидание с моей матерью, на этот раз в компании Вилмы – его самой преданной и давней сотрудницы. Отец уверил маму, что присутствие дуэньи позволит ей чувствовать себя более непринужденно, и все решат, что эти выходы в свет – не более чем обычные деловые ужины.

Мама чувствовала, что ей придется принять это предложение, но настояла на том, чтобы ужин состоялся в такой вечер, когда Пьетро не будет в городе. Ресторан Antica Pesa располагался в старом здании таможни в богемном районе Трастевере. Я бывала там пару раз, просто для того, чтобы представить себе, как мои родители встречались там во время этой непростой фазы их периода ухаживаний. Рассказы моей матери рисуют безрадостную картину их совместного приезда туда, и она с несчастным видом шла позади, когда их провожали к столику на дальнем конце террасы. Даже после того как их усадили за стол, она так беспокоилась, что ее заметит кто-то из знакомых, что почти не притронулась к еде.

Папа мастерски поддерживал беседу и вел себя как радушный хозяин. Смеясь и рассказывая всевозможные байки, он развлекал ее историями о своих поездках, сверкая глазами в свете свечей и описывая, каково это – лететь 6,5 тысячи километров через всю Атлантику на реактивном самолете.

– Ты не поверишь, какая там роскошь, Бруна! – говорил он ей. – У них такие удобные кресла, а стюардессы в красивой униформе подают мартини и ужин, как в ресторане. Тебе бы понравилось.

Во время таких рассказов всегда подразумевалось, что когда-нибудь она будет сопровождать его. Далее он восторженно говорил о Нью-Йорке с его гигантскими зданиями и непривычно честными людьми, на чью жизнь и деловую репутацию не влияют всякого рода политические ограничения, с которыми он сталкивался в Италии. Он взахлеб рассказывал о шуме и суете этого большого города и говорил, что ей понравилась бы предлагаемая Америкой свобода.

Под действием вина и непринужденной атмосферы мама начала расслабляться и – мало-помалу – вылезала из своей раковины. Потягивая просекко, она начала обнажать ту свою внутреннюю беззаботную сторону, которую, как отец всегда подозревал, она от него прятала.

– Сегодня в магазин приходила женщина, у которой шубка была точь-в-точь в цвет шерсти ее пуделя, – по секрету признавалась она. – Не знаю, чего нам стоило не расхохотаться в голос!

Эти первые увиденные в ней проблески шаловливой, смешливой юности лишь подлили масла в огонь его страсти.

Итак, ухаживание продолжалось, хотя и против воли моей матери. Единственное отдохновение для нее наступило, когда отец уехал и она получила пару недель покоя. Точнее, это она так думала. Однажды утром, перебирая почту, она наткнулась на конверт из Нью-Йорка, адресованный лично ей. Узнав почерк моего отца, тотчас заподозрила, что? найдет там. Опасаясь вскрыть письмо в офисе на случай, если кто-то неожиданно войдет, она торопливо засунула его за пояс своей юбки. Только позднее, вечером, сидя в одиночестве на заднем сиденье автобуса, который вез ее домой, она держала в руках первое из тайных любовных писем моего отца, вскрыла его пальцем и начала читать.

Папины слова – и сила чувств, которую они передавали, – ошеломили ее.

Бруна, дорогая моя!

Уже в третий раз подношу ручку к бумаге, уничтожив первые два письма. Я обещал себе, что стану писать лишь о том, насколько сильно испытываю потребность общаться с тобой, всегда рассказывать тебе, что чувствую, все эти крохотные радости, всю эту безмерную боль!!! Только из-за неутолимого желания любить тебя и безмерного страдания, причиняемого нашей тайной, я прошу прощения и позволения любить тебя – вечно, – пока меня не одолели печаль и безумие скорби.

Моя милая Бруникки, надеюсь, ты понимаешь, что я не преувеличиваю. Я просто до безумия влюблен в тебя! Что касается меня, пока буду уверен в твоей привязанности и буду чувствовать, что никогда тебя не потеряю, буду считать тебя своей единственной большой любовью; клянусь, я сделаю все, о чем ты попросишь! Нам необязательно появляться на людях. Я не стану пытать тебя, не стану делать ничего, чтобы мучить тебя или заставлять стыдиться; все, чего я прошу, – это чтобы ты любила меня и наши души сливались в одну, словно в вечном объятии. Я люблю тебя, Бруна, я очень, очень люблю тебя и не перестану говорить тебе об этом, потому что это правда, превыше и больше всего и всех. – хххх А.

В наши времена торопливых электронных писем и SMS, увы, ни один мужчина никогда не написал мне подобного письма. Какие чувства испытывала моя мать, держа этот хрупкий листок бумаги в руке и ощущая всю его нематериальную весомость? Она говорила мне потом: «Это было невероятно. Я чувствовала, что для него что-то значу».

Никто никогда не обнажал перед ней душу до такой степени. Выбранные им слова и стремительные признания в любви затронули глубокие струны в ее сердце. Ей пришлось ущипнуть себя, чтобы поверить, что это письмо действительно от дотторе Гуччи – мужчины с положением, живого воплощения стиля и грации. Успешный предприниматель, он в равной мере непринужденно чувствовал себя и с членами королевских семейств, и с обычным прохожим на улице. И вот теперь он изливал свою душу «невинному созданию», девушке, едва вышедшей из подросткового возраста и имевшей весьма скромное происхождение. Как такое вообще было возможно?!

Несколько минут она сидела неподвижно на своем сиденье, глядя в окно на проплывавшие мимо уличные сценки. Все виделось как в тумане – вот матери выгуливают маленьких детей, пожилые люди с трудом пробираются сквозь толпы людей, заполнивших город в час пик. Видела, как идут парочки, держась за руки и открыто демонстрируя свою любовь. Она говорила мне: «Помнится, я подумала: а ведь никто из них так не беспокоится о последствиях, как я».

В «Римских каникулах», одном из самых популярных фильмов тех лет, который мама впервые смотрела вместе с Пьетро и много раз пересматривала со мной годы спустя, несчастная принцесса, в исполнении Одри Хэпберн, влюбляется в простого смертного – репортера, роль которого сыграл Грегори Пек. Однако даже в такой голливудской фантазии двое влюбленных не смогли соединиться. После волшебного времени, проведенного вместе, они вынуждены расстаться – оба с разбитыми сердцами. Моя мать не могла мысленно не возвращаться к финалу этого фильма – он всегда трогал ее до слез, – и гадать, на что она могла рассчитывать с таким человеком, как папа.

– Я пришла к выводу, что именно так все и будет со мной и твоим отцом, – говорила она. – Все это казалось совершенно невозможным…

Вложив письмо в конверт и сунув его обратно под одежду, она старалась не думать о высказанной нежности или страсти, которую оно едва могло скрыть. Слова моего отца запали ей в сердце, но, прочитав это письмо, она должна была решить, сохранить его как вечный знак привязанности отца или сжечь (таким был ее первый импульс). Добравшись до дома, она торопливо прошла прямо в свою спальню и спрятала письмо на дне обувной коробки под комодом – под деньгами, откладываемыми на ее будущее с Пьетро. Она больше ни разу не позволила себе снова перечесть его из страха перед теми эмоциями, которые оно могло в ней пробудить. Она даже не сообщила отцу, что получила письмо, избрав путь наименьшего сопротивления.



Если она надеялась, что это письмо станет последним, то ошибалась, недооценивая степень его одержимости.


Найдя новую отдушину для своих чувств, причем такую, где он мог открывать их любимой так, чтобы она не возражала и не перебивала его, мой отец снова и снова подносил перо к бумаге. Он молился о том, чтобы лавина писем, которые он посылал ей, в конечном счете послужила его цели и снесла могучим потоком сопротивление моей матери. Это сработало.

Она была польщена не только его вниманием, но и неприкрытой ревностью к тому времени, которое она проводила с Пьетро – папа всегда называл его местоимением «он». Это острое соперничество заставило ее осознать, что, каким бы безумием это ни казалось, существует возможная альтернатива ее браку с человеком, с которым она ощущала себя связанной на всю жизнь. Мало того, мой отец настойчиво утверждал, что, выйдя замуж за Пьетро, она отринет свой шанс на счастье и жизненные возможности. «Я хочу, чтобы ты увидела, как здесь все прекрасно, – писал он ей из своего номера в «Савой-Плаза» в Манхэттене. – Отель [и] номер – просто мечта. Нью-Йорк – это по-настоящему роскошная жизнь; это то, о чем я часто с тобой говорю, – как замечательно жить так, как живут здесь!» И добавлял: «Чем чудеснее рама, тем острее я ощущаю отсутствие прекрасной картины».

Его слова заронили семя в разум молодой женщины, которая все свое детство не знала ничего, кроме скудости и отсутствия любви своих ближних, кроме моей бабушки. Она не представляла, что когда-нибудь побывает в таком месте, как Нью-Йорк, или на собственном опыте познает ту прекрасную жизнь, о которой говорил мой отец. Вероятно, он был ее единственным шансом повидать мир.

В другом письме папа пытался припугнуть мою мать, говоря о том, что, если она будет продолжать отвергать его, возможно, он будет вынужден отказаться от ухаживания за ней. Он писал: «Я напрасно пытался заставить тебя узреть свет, но мои авансы уйдут в пустоту, если твое намерение – скрепить печатью свою любовь с ним и при этом просто выбросить свое будущее… Любая другая несчастная душа сдалась бы давным-давно, столкнувшись с подобными обстоятельствами».

Он не раз писал о «жгучем и спонтанном призыве» его «болящего сердца» и о своем глубоком сожалении, что не видит перспектив для их «красивой и возвышенной» любви. Он признавался в другом письме (написанном в три часа ночи, когда не мог уснуть, думая о ней): «Словно сам воздух, которым я дышу, уже не такой, каким он бывает, когда ты рядом». Он часто повторял, какая это для него внутренняя «агония» и «пытка» – не быть с ней. «Люби меня, Бруна. Я молюсь о том, чтобы ты любила меня все больше и больше и сочла меня достойным своей привязанности… Желания наших душ быть вместе и вырасти в нечто удивительное… неразделимы до конца нашей жизни… Позволь мне любить тебя вечно. Клянусь, ты об этом не пожалеешь – я буду доказывать это тебе с каждым проходящим днем».

Время, проведенное вдали от моей матери, начало тяжело сказываться на нем, и хуже всего были воскресенья. В какой бы точке мира он ни находился, офисы были закрыты, даже обругать было некого, и вместо того чтобы совершенствоваться в своем ремесле, его служащие предавались как раз тому личному и семейному времяпрепровождению, которого в своей семье он был лишен уже многие годы. Это были праздные, напрасно потраченные дни (как он всегда думал), особенно в Риме. Предоставленный самому себе, он обедал с Олвен, их сыновьями и семьями сыновей на вилле Камиллучча. Оказываясь в другой стране, он надевал шляпу и бесцельно блуждал по улицам, растравляя свою душу воображаемыми картинами, где моя мать была с Пьетро. Держит ли она его за руку, когда они идут куда-то вместе? Заключена ли она в его объятия, целует ли его в губы? «Как я завидую ему!» – писал он, прибавляя, что эта мысль ранит его сердце.

В другое воскресенье он снова писал своей возлюбленной из-за границы: «Я хочу знать обо всем, что ты делаешь и где бываешь… чем ты занималась, спрашиваю я себя… и хочу, чтобы ты знала, как сильно люблю тебя и как ужасно страдаю от этого».

Едва ступив на европейскую землю, он посылал телеграмму или – еще более дерзко – звонил ей домой. Делая вид, что ему необходимо поговорить со своей секретаршей по срочному делу, связанному с работой, он вежливо извинялся перед моей бабушкой или дядей Франко, чтобы не вызывать у них подозрений. Неловко переминаясь у телефона, пока домашние подслушивали ее разговор, мама могла отвечать лишь «si, dottore» [«да, доктор». – Пер.] или «no» [«нет»] на бесконечные вопросы о том, как скоро он сможет ее увидеть. Эти короткие односложные ответы не приносили удовлетворения ему и лишь вызывали еще большую панику у нее.

В поезде, возвращаясь из Флоренции, папа писал: «Завтра утром я поспешу в офис… Такую страсть никак не может вызывать бизнес; это жгучее желание увидеть… драгоценность – само воплощение добродетели, формы и грации с такими чудесными глазами и проникающим в душу выражением, которая едва бросает на меня взгляд, прежде чем отвернуться, ибо она настаивает, что все напрасно».

При любой возможности и под любым предлогом он старался выкроить время побыть наедине, умоляя «всего о пяти минутах доброты». В удачные дни он брал ее с собой обедать в Ristorante Alfredo на виа делла Скрофа, заведение, знаменитое своими фирменными фетучини. Едва усевшись за стол, он снова шептал о том, как сильно любит ее и как жаждет побыть с ней вдвоем. Он любовно называл ее Ниной или Никки (сокращенно от Бруникки).

Очарованная его шармом, соблазненная его письмами и завороженная волшебными местами, куда он приглашал ее, она согласилась сопровождать его уже без Вилмы, и в отсутствие любопытных чужих ушей ее сопротивление ослабло.

– Я люблю тебя, Бруна, – вздохнул однажды мой отец, когда рука его лежала на столе мучительно близко от ее руки. Она почти чувствовала возникшее между ними притяжение. – Неужели ты не видишь, что мы созданы друг для друга?

Подняв глаза от стола, она прошептала в ответ:

– И я тебя люблю, Альдо, – и увидела, как его лицо осветила радость.

Следующее присланное им письмо говорило о том, какой «безжалостный груз» свалился с его сердца и как, решив игнорировать «суровую реальность», которая окружала их, он внезапно был охвачен «взрывными ощущениями… любви и верности». Он писал: «Как чудесно любить тебя, моя обожаемая Бруна… Я безумно люблю тебя». Он уверял ее, что теперь, когда он знает о ее истинных чувствах к нему, они «обязаны друг перед другом» не совершать опрометчивых шагов и не «топить» их любовь. «Ты так молода и красива, и твоя жертва, несомненно, больше, чем моя… Я знаю, что наша судьба – быть вместе… ты завоевала мое сердце, и я принадлежу тебе».

И когда она читала эти строки, прорастало семя, из которого выросла их судьба – а со временем и моя.




Глава 7

Что стало переломным моментом


Уверена, все мы храним в памяти те головокружительные дни, когда только-только влюбились в кого-то и мысли об этом человеке поглощали каждую минуту нашего бытия. Лично я определенно ощущала эти чувства чаще, чем мне хотелось бы признавать.

Казалось, и мои родители ничем не отличались от других влюбленных. Папа уже некоторое время был влюблен без памяти, но теперь и моя мать начала стремиться к их романтическим встречам с таким же волнением. Смеясь над его шутками, она слегка прислонялась к его плечу, когда он шептал ей на ушко любовные глупости за ужином и вином, и упивалась своим ощущением того, что ее обожают и дорожат ею – и это состояние не омрачается «подводными течениями», столь свойственными их отношениям с Пьетро.

– Я была Алисой в Стране чудес, – рассказывала мне мама. Она дерзнула поверить, что, хотя их любовь и была окутана завесой тайны, но у нее появлялся шанс на иную жизнь. Увы, счастье было окрашено растущими опасениями, что их отношения в конечном счете обречены, и постоянным страхом разоблачения – особенно со стороны Пьетро. Это едва не случилось однажды в пятницу, когда ее жениха не было в городе, но он позвонил домой сразу после установленного ее братом «комендантского часа» – девяти часов вечера – и выяснил, что ее нет дома. На следующее утро, когда Пьетро приехал, чтобы забрать ее, он казался чем-то озабоченным и сказал ей, что ему, мол, надо ненадолго заехать домой, прежде чем они проведут день вместе. Когда они добрались до его дома, он запер ее в гараже и грозно навис над нею, требуя отчета, где она была прошлым вечером.

Дрожа от страха и заикаясь, она стала утверждать, что была в местной пиццерии с подругой, но быстро осознала свою ошибку, когда он напомнил ей, что эта пиццерия закрыта. Моя мать никогда не видела Пьетро таким возбужденным. Он схватил ее за руку, потребовал назвать ему имя «подруги» и стал угрожать, что она не выйдет живой, если не скажет ему правду.

– Это была Вилма, женщина, с которой я работаю! – выкрикнула она. – Когда мы увидели, что ресторан закрыт, мы решили пойти померить платья. Я клянусь! Клянусь могилой моего отца!

Тогда Пьетро стал требовать отвести его к Вилме, а она умоляла не позорить ее. В какой-то момент, когда он усадил ее в машину, чтобы направиться к Вилме, она попыталась сбежать, но он схватил ее и с силой усадил обратно. «Я была в ужасе», – рассказывала потом мама.

Ей потребовалось несколько минут, чтобы успокоить его, но, немного остынув, он поставил ей ультиматум.

– Мы женимся! – объявил Пьетро. – Выбирай день в октябре, ближе к твоему дню рождения. Я достаточно долго ждал.

До этого дня – маме должен был исполниться двадцать один год – оставалось меньше трех месяцев. Это означало, что к концу 1958 года – самого бурного года в жизни моей матери – ей суждено стать законной женой Пьетро.

Опасаясь его возможной реакции в случае отказа, она неохотно согласилась. «А что еще мне оставалось?» – говорила она мне. Годом раньше она приняла его предложение и знала, что единственный достойный выход из этой ситуации – сдержать данное ею слово. Пришло время положить конец безумию ее интрижки с моим отцом. Ей еще повезло, что она не зашла слишком далеко.

Однако при мысли, что придется сообщить эту новость папе, у нее едва не случился нервный срыв. Мысленно перебирая причины, по которым следовало завершить их роман, она играла в адвоката дьявола, – с этой игрой мне предстояло близко познакомиться, – бесконечно перебирая все «за» и «против». В конце концов, если дотторе Гуччи был из числа тех, кто изменяет своей жене, то он наверняка со временем начнет обманывать и ее. А если они действительно решат быть вместе, в случае разоблачения оба могут оказаться в тюрьме, к своему вечному позору.

Множество противоречивых мыслей вызывало смятение. К ней снова вернулась бессонница. В тревожные ночи (они стали для нее обычным явлением, чему я сама часто была свидетельницей) ей снились кошмары, и она просыпалась, перепуганная и дрожащая, не имея возможности с кем-нибудь поделиться своими ночными страхами.

Папа чувствовал, что ее тревожит какая-то новая беда, и попытался снова достучаться до нее. Он написал ей среди ночи после одного ужасного свидания за ужином, во время которого она едва ли произнесла пару слов. Его письмо лежало на ее рабочем столе на следующее утро, когда он снова летел в Штаты через Атлантику.

Прошла всего пара часов после того, как я пожелал тебе спокойной ночи. …Ты повернулась и пошла прочь так, словно незнакомка в ночи и наши сердца никогда не соприкасались. Мое драгоценное сокровище, какая это была мука, какая пытка! Я знаю, что ты меня любишь. Знаю это, потому что ты сама мне призналась, и это сделало меня неописуемо счастливым и наполнило мою душу радостью. Вот почему я понимаю твой трепет и ощущаю тревогу в немом языке любящего сердца!..

Ей пришлось ждать возвращения моего отца мучительный месяц, и тогда она собралась с мужеством, чтобы сказать: его чувства к ней абсурдны, и им нужно прекратить встречаться. Расстроенный, он спросил ее, что изменилось за это время, и тогда она рассказала ему о ярости своего жениха. Снова повторив, что их отношения аморальны, незаконны и в конечном счете невозможны, она объявила: «В октябре я выхожу замуж за Пьетро», – а потом поспешила выйти из кабинета.

Не имея возможности дотянуться до нее никакими иными средствами, мой отец снова захлестнул ее волной писем, чтобы попытаться удержать рядом – по крайней мере, духовно. В этих письмах он умолял ее «не позволить занавесу опуститься так скоро». И предостерегал ее, говоря, что она готова смириться с будущим, которое лишит ее «главной составляющей счастья», и ей нужно тщательно обдумать негативные последствия такого выбора. Он сам, писал мой отец, несчастен и «одинок среди бури» и полон решимости «сражаться за жизнь, которой стоит жить». Уверял ее, что их совместное будущее не так невозможно, как она воображает, особенно при «средствах, имеющихся [в его] распоряжении». Утратив ее общество, он возвращался на свою виллу – «в холодный, пустой за?мок, лишенный кислорода и атмосферы, позволяющей [ему] дышать».

Свое письмо он завершал драматически: «Я торжественно клянусь перед Богом, что, если моей душе будет отказано в возможности духовного роста, я превращусь в циника, озлобленного и безжалостного… Никогда не смогу изгнать тебя из своего сердца».



Втайне она обожала его романтические увертюры и упивалась каждым словом, погружаясь в любовное письмо по пути домой.


Прочтя очередное послание, она бережно складывала листок и прятала его под блузку, ближе к сердцу. Какой бы путь ни выбрала, она знала: у нее навсегда останутся его прекрасные, пусть и безответные письма.

Всякий раз, когда она отвергала его ухаживания и напоминала ему о приготовлениях к свадьбе, которые шли полным ходом, он писал ей очередное письмо; и тон его писем становился все более отчаянным. Он даже пытался воздействовать на нее, прибегая к «шоковой терапии» и полностью прекращая общение между ними, но это молчание продлилось ровно десять дней. Отчаяние его было столь велико, что моя мать опасалась, как бы он не заявился на ее свадьбу, чтобы закатить сцену. В ожидании приближающейся роковой развязки он предпринял последнюю попытку убедить ее быть с ним, пока еще есть время.

Прости меня, если, несмотря на мое обещание не возвращаться к этому спору, снова скажу, как важно для меня подносить перо к бумаге… Я люблю тебя, Бруна, люблю так, что, возможно, это выходит за границы твоего понимания… Наше чувство – это дар Божий… Ты должна хорошенько поразмыслить… это важное решение, отложи все, это переломный момент, Бруна, переломный.

На сей раз ему удалось достучаться. С приближением октября ее сомнения нарастали, и она все больше понимала: брак с Пьетро наполнит ее жизнь сожалениями. Разве мать не предостерегала ее, что спустя три дня она прибежит обратно домой? Неужели решение быть с любимым мужчиной чем-то хуже, чем замужество с нелюбимым? Мой отец ссылался на собственный опыт: лучшие годы своей жизни он провел в браке из-за ошибки молодости.

Он писал ей с некоторой горечью: «Счастье – это духовное благо, которое человек необязательно находит в браке. От нас зависит, сумеем ли мы распознать и верно истолковать этот божественный дар. Все прочее – лишь компромисс, горькое прозябание, способное угнетать душу до полного искоренения любви. Знаю это по собственному опыту… Я поддался давлению, не спросив совета у своего сердца. Теперь этот важнейший источник, который питает наши сердца, полностью пересох во мне. Мне трудно так жить и печально! Иногда материальное благополучие способно это компенсировать… но не всегда, – на самом деле, почти никогда».

В то лето папа устроил вечеринку для своих сотрудников у себя дома, в то время, когда его жена навещала родственников и была в отъезде. «Ты должна прийти, – убеждал он мою мать. – Это будет веселая вечеринка. Там будут все остальные. Будет выглядеть странно, если ты не придешь».

Она еще ни разу не бывала в домах, подобных вилле Камиллучча. В сопровождении Николы, Лючии и других коллег, которые были одеты в вечерние платья или костюмы, она с нескрываемым восхищением бродила по саду, любуясь величественной красотой. «Это был один из лучших вечеров в моей жизни, – рассказывала мать. – Играл оркестр, и официанты в белых смокингах подавали шампанское, канапе и коктейли у бассейна». Гости танцевали при свете разноцветных фонариков под популярные песни вроде «Nel blu dipinto di blu» и «’A tazza ’e cafе». Огромные блюда с закусками были выставлены на столы, покрытые белыми скатертями и украшенные живыми цветами.

К концу вечера отец вышел на танцпол, остановил музыку, взял микрофон и произнес замечательную речь о том, какой долгий путь прошла семья Гуччи: «С вашей помощью мы можем развивать эту компанию, чтобы обеспечить великолепное будущее нам всем». Это была воодушевляющая, объединяющая речь, и все аплодировали ему, а моя мать стояла посреди толпы и с гордостью смотрела на этого мужчину – она больше не была уверена, что сможет отказаться от него.

На следующее утро на ее рабочем столе лежал маленький сверток. Внутри него была кассета с сопроводительной запиской, объясняющей, что это подборка музыки с вечеринки, а также запись речи моего отца. Маме весь день не терпелось прийти домой, чтобы прослушать запись на кассетном магнитофоне ее брата. Убедившись, что на кассете нет никаких компрометирующих посланий, она с волнением дала ее послушать бабушке, а рядом сидел дядя Франко.

Пару дней спустя мой отец позвонил матери домой из своего отеля в Нью-Йорке. Он хотел сказать, как жаждет снова увидеть ее. Мама молча выслушала его, а потом сказала:

– Мне нужно идти, дотторе. Уже поздно.

– А, ты собираешься ложиться в постель, – вздохнул он. – Я ревную! Скоро ты будешь в объятиях Морфея.

Никто из них не догадывался, что произошло параллельное подключение: Франко, который звонил домой, чтобы пожелать моей бабушке спокойной ночи, случайно подключился к разговору и подслушал их. По голосу с тосканским акцентом он сразу же узнал того человека, чья речь была записана на маминой кассете, и понял, что между его младшей сестрой и ее боссом что-то происходит.

Если бы на следующее утро моя бабушка отлучилась из квартиры, уверена (судя по рассказу о том, что произошло дальше), дядя Франко вполне мог бы избить мою мать до бесчувствия. Я лишь однажды встречалась с Франко (единственное, что осталось в памяти, он был толстый), но из того, что слышала о нем, он представлялся мне очень похожим на моего деда Альфредо, то есть человеком мрачным и непредсказуемым. Понятие семейной чести было священной традицией в итальянских семействах задолго до истории Ромео и Джульетты, но сегодня трудно представить, что ее следствием могли быть и телесные наказания.

Вернувшись домой после рабочей смены, этот молодой человек, считавший себя главой семьи и защитником добродетели сестры, прямо с порога ворвался в ее комнату. «Puttana!» – вскричал он, назвав ее шлюхой, и принялся бить ее по лицу. Она упала на пол под градом ударов, но он продолжал ее избивать, пока моя бабушка не вбежала в комнату и не встала между ними, крича сыну, чтобы тот остановился:

– Франко! Нет! Ты убьешь ее!

Чувствуя, что, должно быть, зашел слишком далеко, дядя попытался взять себя в руки, а бабушка опустилась на колени рядом с мамой, которая, пытаясь защититься от ударов, подтянула колени к груди и закрыла лицо. Стоя над ней и дрожа от ярости, Франко обвинял сестру в том, что она навлекает позор на семью.

– Она помолвлена! – вопил он. – И путается с другим мужчиной за спиной у Пьетро!

Видя, что бабушка его не слушает, он предупредил маму:

– Так вот, я преподам этому твоему дотторе Гуччи урок, который он не забудет. Я его убью! – и выбежал за дверь.

Мама была в ужасном состоянии, ее лицо покрылось синяками, губа была рассечена. Левый глаз уже начал заплывать. Всхлипывая, она пыталась объясниться, но бабушка велела ей не разговаривать. Помогая дочери подняться на ноги, бабушка поддерживала ее, пока она ковыляла в кухню, где можно было обработать травмы.

Несмотря на собственные раны, единственное, что беспокоило маму, – это папа. Ей чудилось, как дядя Франко врывается в магазин или нападает на него на улице, и она настояла, чтобы бабушка позволила ей позвонить в магазин и предупредить папу. Только после этого она легла в постель и пролежала, покрытая синяками, целую неделю.

Когда несколько часов спустя Франко вернулся домой, ничем не показав, где был все это время, бабушка убедилась, что он все же не виделся с Гуччи. Еще через несколько часов зазвонил телефон, и Делия с удивлением услышала знакомый голос на другом конце линии.

– Это Альдо Гуччи, – холодно проговорил мой отец. – Я хотел бы поговорить с Франко Паломбо.

Лежа в постели, мама, затаив дыхание, слышала, как ее брат взял трубку и согласился встретиться с папой у входа в отель «Медитерранео» на виа Кавур. Через несколько минут Франко вышел из квартиры, с силой хлопнув дверью. Позднее отец рассказывал матери, что, когда они встретились, вся бравада Франко моментально слетела с него, как только он оказался лицом к лицу с элегантным господином в шляпе, сидевшим за рулем «Ягуара». Вместо того чтобы «преподать ему урок», как грозился Франко, он смиренно принял приглашение сесть на пассажирское сиденье.

Включив на полную мощность свой легендарный шарм, мой отец уверил дядю, что тот неправильно все понял. Он добавил:

– Я очень люблю вашу сестру и высоко ценю ее навыки, но питаю к ней глубокое уважение и никогда не воспользовался бы преимуществами своего положения.

У обведенного вокруг пальца Франко не оставалось иного выхода, кроме как поверить ему на слово. Он даже извинился перед мамой, когда вернулся домой.

Она сказала брату, что не сердится, но на самом деле так и не смогла простить его. Больше она не рисковала тайно встречаться с моим отцом. После угроз Пьетро и физической расправы Франко было ясно, что, если их с папой когда-нибудь разоблачат, последствия уже будут не только сугубо моральными и даже юридическими, но – потенциально – станут вопросом жизни и смерти.

К тому времени, когда отец попытался «еще один, последний раз» затронуть тему их любви, чаша ее терпения переполнилась.

– Ты не создал в моей жизни ничего, кроме хаоса! – вскричала она. – Ты – причина всех моих несчастий. Basta [довольно. – Пер.]!

Точка. Ее любовный роман с Альдо Гуччи завершен, и чем скорее он с этим смирится, тем лучше будет для всех.




Глава 8

Беременность Бруны


Моя мать говорит, что я могла бы стать спикером в парламенте Англии. По ее словам, я унаследовала от отца дар общения и красноречия, чем она сама не могла похвастаться.

– Ты такая красноречивая, совсем как Альдо, – говорит она мне. – Ты так хорошо выражаешь свои мысли, и язык у тебя хорошо подвешен! Убеждена, будь ты адвокатом, то убедила бы присяжных в невиновности кого угодно!

Как и большинство дочерей, обожаю, когда мама говорит, что во мне есть черты, напоминающие ей моего отца, я поступаю и говорю, как он, и даже внешне немного похожа на него. Это служит мне утешением – теперь, когда его нет. Он поистине замечательно владел речью. Со мной он говорил исключительно по-английски, но с матерью – всегда по-итальянски. На каком бы языке он ни общался, его речь блистала эрудицией, точностью мыслей и остроумием. Как и я, он мог любую фразу произнести так, чтобы она вызвала отклик в душе или защемила сердце.

Несомненно, наибольшее впечатление на маму произвели отцовские письма. И в те решающие дни, когда Пьетро настоял, чтобы они с мамой назначили день свадьбы, именно слова моего отца сыграли решающую роль.

В отеле «Савой» в Лондоне, где впервые блеснула звезда Гуччи, он сидел за столом, подавленный, на следующий день после их последней ссоры, и писал, пожалуй, самое проникновенное письмо.

Дорогая Бруна!

С печалью прихожу к заключению, что вчера, возможно, мы в последний раз обсуждали твое затруднительное положение. Хотя мне не хотелось бы усугублять и без того скверную ситуацию, я должен указать на некоторые серьезные недостатки твоего характера, которые повредят развитию твоей личности. Очевидно, за последние двадцать лет ты не вполне осознала всю важность самоуважения… ценность свободы мысли и права на собственный выбор… Тебе явно не хватает этих принципов, и ты позволила другим запугивать тебя и подчинять своей воле.

Далее он напоминал ей, что приближающийся день рождения, когда ей исполнится двадцать один год, будет знаком «яркого нового этапа» ее женственности, и все же она обречена на «мрачную перспективу» стать служанкой эгоцентричного мужчины, которому необходимо «обладать женщиной без равноправия, но именно оно делает отношения и жизнь по-настоящему сто?ящими». Это будет, писал он, «унизительный путь», «сродни самоубийству».

Вероятно, именно это сильное выражение и обезоружило ее – сродни самоубийству. Погубить себя заживо в браке с нелюбимым мужчиной, который обладал многими чертами тирана, присущими ее отцу. Или, возможно, после последней вспышки ярости Пьетро к ней пришло осознание, что мой папа на самом деле говорил правду. В отличие от Пьетро мой отец был ее «якорем», мужчиной, который обожал ее и мог подарить ей жизнь, выходящую за пределы ее самых смелых мечтаний. Его письма, несомненно, сильно повлияли на мою мать. Они создавали у нее ощущение собственной ценности – впервые в ее жизни.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/patrisiya-guchchi/vo-imya-guchchi-memuary-docheri-25456655/chitat-onlayn/) на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Полсоверена – английская золотая монета в 10 шиллингов. (Здесь и далее примеч. ред.)




2


Сара Бернар – французская актриса, в начале XX в. ее называли «самой знаменитой актрисой за всю историю».




3


Нелли Мельба – австралийская певица.




4


Лилли Лэнгтри – британская актриса и «светская львица».




5


Сэр Ноэль Пирс Кауард – английский драматург, актер, композитор и режиссер.




6


Джордж Гершвин – американский композитор и пианист.




7


Вторая англо-бурская война (1899–1902) – превентивная война бурских республик – Южно-Африканской республики (Республики Трансвааль) и Оранжевого Свободного государства (Оранжевой Республики) против Британской империи, закончившаяся победой последней.




8


Первая мировая война (1914–1918) – один из самых широкомасштабных вооруженных конфликтов в истории человечества.




9


Понте-Веккьо – мост во Флоренции, расположенный в самом узком месте реки Арно, почти напротив знаменитой галереи Уффици.




10


Торговля английскими чемоданами. (Примеч. пер.)




11


Изысканные аксессуары для подарков.




12


Красивая внешность. (Примеч. пер.)




13


Номер один, т. е. первым во всем.




14


Контролируемые товары и технологии – это сырье, материалы, оборудование, научно-техническая информация и т. д., которые в силу своих особенностей и свойств могут внести существенный вклад в создание оружия массового поражения, средств доставки, иных видов вооружений и военной техники. (Примеч. пер.)




15


Роберто Росселлини – итальянский кинорежиссер, который положил начало неореализму в кино «военной трилогией», состоящей из фильмов «Рим – открытый город», «Пайза» и «Германия, год нулевой».




16


Ингрид Бергман – шведская и американская актриса. В рейтинге Американского института киноискусства – 100 величайших звезд кино за 100 лет по версии AFI – занимает 4-е место.




17


Джи-ай – аббревиатура G.I. (от англ. government – «правительство» + issue – «задание») означает «солдат армии США». (Примеч. ред.)




18


Мидтаун – деловой и торговый район Манхэттена. (Примеч. пер.)




19


Трензель – удила, приспособление для взнуздывания лошади.




20


«Доброе утро, могу ли я вам помочь?» (Примеч. пер.)




21


Ты заставляешь меня страдать! Меня от тебя в пот бросает! (Примеч пер.)



Если текст книги отсутствует, перейдите по ссылке

Возможные причины отсутствия книги:
1. Книга снята с продаж по просьбе правообладателя
2. Книга ещё не поступила в продажу и пока недоступна для чтения